Великое [не]русское путешествие - [43]

Вышивание по темноте решило исход стычки однозначно и счастливо. Для нас. А самое главное — быстро. Смертельное, предательское для самих черношвеек вышивание веерами и строчками, их дурацкое рукоделие, отвело от нас бой, слепой бой на ощупь, тупой бой, который в специально для того устроенном саду мгновенно превращается в жмурки, в убийство, в убой, в упор и на ощупь. (Как — рассказывали — было с нашими коллегами по десанту. Положили толстого румына Хаима, связиста, он покровительствовал Генделеву и разрешал ему звонить домой, в Иерусалим, сколько и когда угодно, и еще троих убили, и двенадцать раненых, один не дотянул — три пули в живот и одна в позвоночник. Вилька из педиатрического, на курс старше, рассказывал, как пытался вытащить, дотянуть до вертолета. А у нас — ни одного. Практически. Один раненый — артист! — сломал лодыжку в темноте, и еще Гудмана царапнуло осколком, когда тот, их последний, рванул под собою лимонку. Их туш мы насчитали десять, когда рассвело. А всего эта прогулка заняла — ну от силы час.)

И — хорошо, и наверняка зная, чем все это кончится. Генделев был счастлив во сне — и еще продлить был счастлив этот проход в арках под ночными апельсинами смертельного сада, безопасный и счастливый этот ход —

— когда можно, нестрашно и сладко хладея, подкрасться к короткостриженой блондинке под мокрым деревом, и отодвинуть застящую свет гибкую ветку, и безнаказанно рассматривать, смотреть, уставясь в прекрасное лицо ее с фаянсовыми, бессмысленными, еще ненаведенными глазами, и только в самый последний момент, когда небыстрые ее глаза начнут перемещаться, чтобы упереться в твои, — соскользнуть взглядом, не встретиться, отпрыгнуть и, забежав за ствол, продолжить и начать сначала эту игру. Бессмертный, неуязвимый, знающий свое будущее наперед, а прошлое назад —

— с того, что благополучно сошли с мотопонтонов и — до утра. До утра ведь прошло не больше часа с высадки, или еще назад, или еще раньше: понтоны уже скребут дно, прибой по грудь окатывает на мелководье координаторов-сигнальщиков с синими их фонарями… или — еще раньше? — когда бесконечно за железными листами что-то жевала и пережевывала тварь Серединного моря, а в четырехугольнике бортов, от Столбов Геракла до Золотого Рога, от Марселя до Александрии — всего-то неба! — расходившиеся приближались и отходили звезды, и рыболовное тарахтение дизеля раздавалось от Александрии до Марселя.

* * *

Господи — эти пробуждения! В пять — от уже назойливых, как мухи, — лучей, и от — на бреющем — мух, налитых до краев бензобаков синей кровью.

Пошатываясь, бряцая пряжкой, пошел вон из пакгауза, не разлепляя обросшие лишайниками глаза. Высунулся на чудовищное солнце и — отшатнулся от разряда света.

Как будто встреченный дурак-альбинос расхохотался ему со слюной в лицо.

Отойдя для блезиру, долго отливал в тенистой щели между стеной дока и стенкой бронетранспортера. Опираясь рукой на дверцу.

(В военной, мэнской, настоящей мужской прозе вообще много, обильно и охотно испражняются… Другое дело, что простые надобности приобретают в армейской реальности характер непростых радостей плоти и эстетизируются самим бытом войны: чего стоила, например, лекция-инструктаж караулу, продекламированная на своем варианте еврейского языка иврит автором, тогда офицером ЦАХАЛа, в предместье Бейрута Монте-Верди[287], — о порядке дефекации в полевых ночных условиях! Гурманы-однополчане записали текст на магнитофон и смаковали, прокручивая на бивуаках. Это сюжет. А фабулой были давеча оторванные по яйца ноги (и яйца) неосмотрительного младшего сержанта Ури Сапира, кандидата социологии университета Бар-Илан, — ранение взрывом противопехотной прыгающей мины советского производства. Похожей на машинку, которой нас стригли в детстве под полубокс. Целую, Генделев.)

Лужа серела по краям: уже хорошо за тридцать по Цельсию — это в пять. А что будет днем?

А еще теплее будет днем, мое сокровище! Будет. «Медуницы и осы тяжелую розу сосут»[288]. Сосать тяжелую розу будут…

Два метровых бруска-штофа «Джонни Уокера» — приношение шофера «рио»[289] ефрейтора веселого Джонни — засосали из горла и по кругу непьющие мои уроженцы. Но как! Как пьет сабра, мой Джонни, свой «Уокер» — как фугас «Волжского», не булькая, как Толик Баврин!

Хорошо пьет Джонни, на здоровье!

Однако, мазут, горелая плоть. Бокер тов.

Русский застегнулся.

Опять — распустил ремень, расстегнул брюки, надел рубаху, почти потерявшую цвет. Только под мышками полумесяцы, солидная, пенсионная, соленого пота — зелень.

Затянул пряжку.

Опять по новой — расстегнул, выпростал гимнастерку.

Поднял и возложил на загривок, на ключицы свой бронежилет. Ощущение тяжести распределившегося по плечам груза было приятным. Определенно, внешний скелет. Панцирь.

Голые до подмышек руки хотелось нести на отлете, фальшивая легкость.

Опять же понт, но — инструкция соблюдена. (Ты понял, док?)

Нашел в кидбеке[290] полотенце.

Той еще свежести.

Взял автоматическую винтовку, взвесил. Злобно сапанул.

Положил на место, рядом с матрацем.

Нет, зараза — придется: инструкция.

Поволок ремень через плечо, раздумал, взял за ручку, как портфель. «И несу, как портфель, на морские купания».