Великий день инков - [75]

Парень попытался освободиться от пут, которые впились ему в тело. Шевеля медленно плечами, он все ниже и ниже сдвигал веревки. То же самое делал и Тумаяуа, искоса поглядывая вокруг, чтобы не выдать себя.

— Почему они нас не стерегут? — тихо спросил у своего друга Олесь.

— Еще никто не убегал из поселка апиака, — грустно ответил индеец. — Воины бегают, как олени. У них стрелы смазанные ядом кураре.

— Тогда зачем мы развязываем веревки?

— Я хочу умереть в лесу, а не в этом проклятом поселке. Может, добрые духи помогут мне.

Олесь с сожалением посмотрел на Тумаяуа. На мгновение он забыл о своей собственной судьбе.

Парень лег на бок, чувствуя, как на него наваливается усталость и безразличие. Все равно не уйти ему отсюда. В конце концов, какая разница — умереть в поселке или на глухих тропах сельвы? И почему непременно умереть? Как это умереть? Мысль о смерти была для Олеся необычной, чужой. Вон покачиваются высокие пальмы, играют у самого леса дети, седая бабушка сидит у входа и ритмично толчет что-то в горшке. И все это он видит. И будет видеть. И никогда ничего не изменится.

Его размышления прервал Тумаяуа:

— Белый брат! Быстрее! Видишь, какие длинные тени на земле? Скоро вернется вождь апиака и принесет с собой смерть.

Олесь упал на землю и, не раздумывая, полез за своим другом. В этот момент из-за кустов вышла группа индейцев.

— Вернись! — испуганно зашептал Олесь. В толпе темнокожих он увидел Ганкаура и сразу угадал в нем вождя.

Тумаяуа замер на месте. Один вид Ганкаура убил в нем все надежды на жизнь.

Индейцы, наверное, рассказывали касику об удачной охоте. Несколько воинов пытались показать ему свою охотничью сноровку. Они замахивались копьями, как будто целились в невидимого зверя, хватались за луки, припадали к земле. Все это сопровождалось громкими возгласами. Перед вождем происходил настоящий спектакль, который доставлял ему немало удовольствия.

Вдруг взгляд Ганкаура упал на пленных. Кто они и откуда?

Взмахом руки вождь подозвал своего сына. Саукьято остановился перед отцом в двух шагах и по обычаю склонил голову. Ганкаур не любил, когда на него смотрели. Он хотел сам угнетать своим взглядом собеседника.

— Мы взяли их у Желтого болота, — пояснил Саукьято, не поднимая головы.

— Откуда они шли?

— Мы видели их следы в трех местах. Они долго кружили у Желтого болота...

— Я спрашиваю, откуда они пришли к Желтому болоту?

— Тропа вела из земель арекунов.

Ганкаур настороженно поднял брови, нахмурился. Не прошло и дня, как он вернулся в поселок после неудачного преследования отряда белых, возглавляемого людьми арекунов. Белых вел Палех. Целый день и полночи гнались за ними апиака. И все оказалось зря. Тот неожиданный перелом в его душе тогда расстроил все дело.

И вот перед ним стоит белолицый парень и смотрит на него широко раскрытыми глазами.

Гангур понимал, что Олесь не принадлежит к числу людей, убийство которых проходит безнаказанно. Необдуманный шаг может навлечь беду на все племя. Недаром комиссар так нянчится с чужаками. О, Ганкаур не глуп. Ему ясно, что Оливьеро пытается загребать жар чужими руками. Комиссар хочет быть благородным сеньором. Пусть преступления делает кто-то другой, а он спрячется в тень. Но хватит! Ганкаур устал от крови. Каучеро и пеоны стали смелее. Они объединяют свои усилия и оказывают отчаянное сопротивление. За последнее время племя апиака потерял немало своих лучших воинов...

Кроме того, Себастьян ведет с ним, могучим касиком, какую-то коварную игру. Он что-то скрывает от Ганкаура. Почему Оливьеро не хочет сказать, кто такой Пьетро? Какое имеет отношение к нему это имя?..

Ганкаур настороженно поднял брови, лицо его дернулось, в глазах загорелись тревожные огоньки. То были огоньки боли и горечи, сомнения и отчаяния. Несмотря на пленных мальчишек, Ганкаур подумал, что само небо напоминает ему о людях, которые живут другой жизнью, для которых убийство и жестокость давно перестали быть законом существования. Вот этот худенький молодой иностранец, пожалуй, имел дело только с книгами, жил в покое, достатке, видел далекие, сказочные земли. И никто не учил его пробираться глухими тропами сельвы, никто не давал ему приказов преследовать других, ненавидеть других, бояться других.

Все эти дни Ганкаур не мог избавиться от чувства растерянности, которое овладело им еще в далекой, ослепительно яркой реке, когда он услышал из уст чернявой креолки потрясающие слова: "Ты не зверь, ты — Пьетро...", чувство, с которым он ходил теперь, как с болезненной и одновременно сладкой раной, потому что это было чувство пробуждения и открытия в себе нового, неизвестного ранее желание протеста, его сердце, замутненное, раздавленное дикарской жестокостью, погонями, экзекуциями, неожиданно вырвалось из черного отупения. Он невольно начал вспоминать прожитые годы, вспоминать отдельные эпизоды из прошлого, и в нем шевельнулось что-то вроде раскаяния. "Когда мне было двадцать лет, — думал он, — я впервые пошел жечь кораллы бедняков на Вентуари. Потом меня заставили убить молодого матроса, который привез из столицы подарки для детей арекуны... потом меня сделали вождем племени, и снова я пошел и убил всех женщин с ранчо Гуаякали... Мне платили, и я убивал. Мне угрожали, и я сжигал... мне обещали еще большую власть, и я шел туда, куда велел сеньор Оливьеро..."