Великий день инков - [69]

Откровенно говоря, я и раньше знал, что некоторые дикарские племена, выполняя свои страшные ритуальные обычаи, отрубают врагам головы и каким-то особым способом препарируют их. Я знал, что есть людишки, которые ради собственной наживы покупают и перепродают такие головы. Но я не знал, что торговля отрубленными головами превратилась в своего рода профессию, ремесло.

Как-то в хижине вождя одного племени я, к своему удивлению, увидел человека в пробковом шлеме и белом тропическом костюме. Сначала мне пришло в голову, что передо мной член научной экспедиции, изучающий тропические дебри.

Мужчина назвался Гобсоном. Он вытащил портсигар и предложил раскурить по душистой сигаре. Вот и послал мне Бог утешение, подумал я и, усевшись на подстилке из банановых листьев, приготовился слушать интересные рассказы.

Гобсон был высоким худым блондином, с проницательными голубыми глазами. На переносице у него я заметил небольшую ямку и подумал, что этот человек, вооружившись очками, вероятно, провел не одну ночь над научными трудами.

Мы молчали несколько минут, с наслаждением затягиваясь ароматным дымом.

Жены вождя носили нам блюда, но мы не касались их. Я хотел расспросить Гобсона об онкологических опытах Чикагского института и о новейших планах обводнения Сахары. Я думал услышать от него о последних гастролях труппы советских артистов в Париже и Лиссабоне.

И вдруг Гобсон, погасив о землю сигару, спросил меня:

— Вы не знаете, как оценивают головы в этой округе?

Очевидно, мое лицо после его слов показалось ему глупым, потому что он повторил вопрос:

— Комиссар Оливьеро заверил меня, что я буду иметь здесь неплохой доход. Он сам вроде заработал на перепродаже голов три тысячи фунтов. Он не боится моей конкуренции и говорит, что его агенты обеспечивают его необходимым материалом по самой дешевой цене. Мне интересно, сколько просят на Верхнем Ориноко за голову?

Я почувствовал, как земля оседает подо мной. У меня пересохло во рту, и я еле выговорил:

— Не интересовался, сэр.

Гобсон взял новую сигару и так, как будто ничего и не произошло, зажег ее от зажигалки, изготовленной в форме маленького револьвера. Я смотрел на тот револьвер, на узкие синеватые губы Гобсона, на его переносицу, где залегла розовая ямка от очков, и чувствовал, как в сердце моем поднимается ненависть. Мне было ясно: передо мной сидит один из агентов, занимающихся покупкой и перепродажей голов убитых индейцев — этим страшным ремеслом.

Первое движение, который я подавил в себе, — ударить Гобсона наотмашь по щеке, — сменилось внезапным интересом: кто этот человек? Каковы его мысли? С кем он делит свои барыши? Кроме того, я хотел выяснить, каких размеров достигла преступная практика перепродажи мертвых голов.

Я сделал вид невежды и сдержанно спросил:

— Скажите, неужели торговля головами приносит вам надежную выгоду?

Гобсону, очевидно, давно хотелось похвастаться передо мной своими успехами, возможно, даже поразить меня. Он был красноречивым и очень веселым, когда говорил, что торговля головами — выгодное дело в этой богом проклятой стране, он ежегодно продает зарубежным фирмам голов на несколько тысяч долларов. За каждую голову ему платили по сто долларов, не меньше. А вот чикагский антропологический музей не жалел за удачные экземпляры и четырехсот.

— Что вы понимаете под удачными? — спросил я, чувствуя, как у меня от ужаса холодеют ноги.

Гобсон криво улыбнулся. Ему было просто удивительно, что есть люди, которым невдомек такое обычное дело. Разве не ясно, что могут быть головы из маленьких индейцев и из взрослых, женские головы и мужские, препарированные удачно и неудачно.

Он спокойно отложил в сторону сигару и потянулся рукой к мешку, что лежал недалеко от входа в хижину. Я ужаснулся при одной мысли, что рядом со мной, за каких-то два-три шага, лежали головы, человеческие головы, с глазами и носами, головы, отрезанные от туловищ и засушенные для продажи.

Гобсон умелым движением развязал мешок, взял его за углы и потянул вверх. Так, знаете, сеньор министр, совсем просто и очень деликатно потянул самыми кончиками пальцев. Что-то глухо затарахтело, ударилось о пол, и я увидел головы.

Сначала мне показалось, что Гобсон пошутил. Передо мной лежали маленькие шарики, величиной с кулак, похожие в полутемной комнате на небольшие резиновые мячи.

Я всем телом подался вперед. Я хотел убедиться, что все это действительно шутка, недобрая, жестокая шутка. Невольно моя рука прикоснулась к одной из голов, и я, как ошпаренный, отдернул ее назад.

— Да не бойтесь вы! — захохотал Гобсон, пыхтя дымом сигары. — Они не кусаются.

Он взял одну из головок за длинные черные волосы и поднял на уровень моих глаз.

Почти не владея собой, я смотрел на страшный экспонат. Вот что осталось от человека, от живого человека, который смотрел на небо, радовался солнцу, любил, ненавидел, мечтал, надеялся... Выражение грусти и страдания отразились на мертвом лице, от чего головка еще больше напоминала настоящую живую голову. Рот и глаза ее были прошиты грубыми нитками. Гобсон коротко объяснил, что в этом есть определенный смысл. Ведь индейцы считают, что душа убитого может прийти к воину, который отрубил голову, и жестоко отомстить ему. Чтобы предотвратить это, индейцы прошивают глаза и уста и, следовательно, закрывают выход души наружу.