Великие женщины великих мужчин - [59]

На этом моменте иная читательница может указать, скажем, на вполне успешный брак 54-летнего Чарли Чаплина с 18-летней Уной О’Нил. Но все дело в запросах и ожиданиях: талантливому киноактеру, жестоко битому многими неудачными браками, нужна была послушная и заботливая женщина, легкая на подъем, чуткая и. взирающая на мужа, как на идола. Вот и весь секрет. Отсюда следует, что Толстому, с его апломбом быть мыслителем планетарного уровня, с его поистине вертикальным взлетом духа, негоже было останавливать свой взор на молоденькой девочке, абсолютно не готовой к космическим перегрузкам спутника.

Однако вернемся к юной даме, произведенной в графини. Что тут говорить: Софья Берс не была готова ни к роли принцессы, ни к тому, чтобы сделать своего мужа королем. Вернее, поделать она ничего-то и не могла, так как муж намеревался стать королем самостоятельно, без ее помощи и участия. У нее, конечно, был выбор: или радоваться своей жизни как помощницы (что она и делала в первые годы), или заняться собственным проектом. Впрочем, для второго она была слишком ограничена, и ей пришлось бы потратить годы — нет, не на получение знаний, а чтобы расколдовать себя и снять убийственное притяжение патриархального мира. Она вынужденно признала навязанную ей роль, смирилась со своим положением задавленного монотонной работой подмастерья, не доросшего до уровня мастера и друга. И в этом — ее фундаментальный женский просчет.

«Я — удовлетворение, я — нянька, я — привычная — мебель, я — женщина», — записала Софья в дневнике уже через год после замужества. Этой фразой она как бы забила решающий гол в собственные ворота. С этим поражением ей и пришлось коротать оставшуюся долгую жизнь. И даже, когда после восемнадцати лет брака она впервые пошла наперекор мужу, то ее победа не распространилась далее банальных выездов на вечеринки и приемы. То есть за два десятилетия она «выросла» до остальных представителей социума, присоединившись к пустым пересудам, глумливой безвкусице жизни и став частью общей бездарности, описанной мужем в романах. «Левочка привык бы к самому безобразному лицу, лишь бы жена его была тиха, покорна и жила бы той жизнью, какою он для нее избрал», — горестно указывала Софья в первые годы совместной жизни, после шокирующего признания о ненависти к людям, которые смели напоминать ей о ее красоте. Она в те времена оставалась всего лишь куколкой, которую сжигала тайная страсть быть замеченной восхищенными взглядами соблазняющихся мужчин. Но Софья слишком мало себя любила, она отказалась от себя в пользу мужа, и эта непростительная жертвенность предопределила безжизненность ее проекта, словно она сама позволила вампиру высосать живительные силы из души. Она не посмела своевременно выдвинуть требования, послушаться собственного голоса. Она собственноручно запретила себе самодостаточность, как бы опрыскав ядом те участки души, где могли бы появиться ее ростки.

Проблема интимного мира семьи Толстого довольно часто сводится исследователями к настоянию мужчины на производстве потомства и растущей боязни женщины вынашивать и рожать. Каждый из двоих имел свои веские аргументы. Но вот только для мужчины (а Лев Толстой определенно был любвеобильным, жаждущим качественных интимных отношений) вопрос наверняка связывался не столько с рождением очередного ребенка, сколько с проблемой не находящих выхода сексуальных импульсов. Беременность жены несет и ему испытания. Софья пишет, и мы как бы слышим ее крик: «Всему виновата беременность… <…> Физически я постоянно чем-нибудь больна. <…> Я для Левы не существую. Я чувствую, что я ему несносна, — и теперь у меня одна цель — оставить его в покое и, сколько можно, вычеркнуться из его жизни». Это, вне всякого сомнения, издержки тягостного воздержания, испытания пресловутой нравственности. Но они, как видно, становились еще большим бременем для женщины, чем вынашивание потомства.

Последовавшие вскоре смерти детей, как кажется, являются ярким проявлением на физическом уровне психологического отторжения Софьи, ее протеста против неприятных интимных отношений, которые приводят ее в состояние чрезвычайной уязвимости, а порой даже подталкивают к краю могилы. Женщина начинает панически бояться беременеть, а ужас перед родами сводит ее с ума. После тяжелых пятых родов трое следующих детей умирают крошками[3]. Софья разрывается между материнским инстинктом и растущим отвращением к сексу. Ведь именно с сексуальным контактом приходит проблема. А ведь с самого начала область чувственности у мужа заметно преобладает, — викторианское воспитание и боязнь собственного тела закрывают от Софьи прелести интимных отношений с супругом («Так противны все физические проявления», — говорит за нее дневник). «Лева все больше и больше от меня отвлекается. У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно; у меня никакой, напротив. Но нравственно он прочен — это главное», — записывает графиня в еще мало-мальски сносный период семейного плавания.

Что же касается дальнейших лет, отношение к материнству (а с ним и к зачатию) доходит до ненависти. К 1880 году биографы уже фиксируют: после рождения девятого ребенка и трех выкидышей 36-летняя Софья изнемогает, а ее желание иной жизни становится навязчивым. Она уверена, что каждый ребенок будет «последним» (на самом деле ей пришлось, уступая мужу, родить еще троих детей), а кормление доводит женщину до бешенства («14 раз в сутки вся сжимаюсь и обмираю от боли сосков»). В письмах сестре она буквально стенает о затворнической жизни, прямо называя свое положение тюремным («та же тюрьма, хотя и довольно светлая»). Еще несколько лет с очередными родами доконали женщину. «Жаль, что мои роды не кончатся до вашего приезда, — пишет она сестре и угрюмо, с мрачной злобой добавляет, — хорошо бы эту мерзость проделать в одиночестве». Величайшее, Божественное таинство природы попрано вследствие неверных отношений внутри семьи, что, конечно же, не осталось безнаказанным для пары.