Великие заговоры - [6]

Но вернусь к единственно верному и справедливому обвинению среди прочих, выдвинутых против меня, а именно — почему я умолчал о поведанном мне. Почему выслушал так беззаботно? Почему не отнесся всерьез и не поторопился донести? Все это, о горе, теперь мучает и меня. Почему я был так слеп и неосторожен? Но ведь я уже признал свою вину, говорил о ней с Александром, и он простил меня. В знак примирения он дал мне правую руку, и я был у него на пиру. Если царь поверил мне, то как он мог изменить свое решение? Что преступного совершил я прошлой ночью, когда ушел из его шатра? Какое новое преступление, мной совершенное после пира, заставило его так измениться? Быть может, он раскаялся в своей снисходительности и милосердии. Что мне остается сказать? Царь, молю тебя, не раскаивайся в том, что ты поверил мне, ведь все было рассказано мне простым юношей, который не мог представить ни одного свидетеля своих слов и который, несомненно, переполошил бы всех, если бы его стали слушать. На свою беду, я подумал, что речь идет о ссоре развратника с юным любовником, и мне показалось особенно подозрительным, что он не сам пришел ко мне, а послал своего брата. Поверьте, я боялся, что он станет отрицать данное им Кебалину поручение и я окажусь причиной опасности для многих друзей царя. Вы, собравшиеся здесь, в царском шатре, сейчас знаете, что смерть Димна подтверждает правоту слов Кебалина и Никомаха. Да! Это так. Димн покончил с собой!.. Но мог ли я это предугадать? Конечно, нет…

Клянусь богами, если бы я был сообщником Димна по заговору, я не стал бы два дня скрывать от него, что нас предали, ведь ясно, сколь легко можно было убрать с дороги самого Кебалина. И наконец, после того как известие, от которого я должен погибнуть, было мне сообщено, я неоднократно входил в спальню царя с мечом в руках. Почему же я не совершил тогда преступления?

Или я не осмеливался на него без помощи и участия Димна? Получается, что он, скорее, был главою заговора, а я, Филота, мечтающий о македонском троне, скрывался в его тени! И далее, кого из вас я лично или через друзей подкупил деньгами или дарами? Кому из вождей македонского войска оказал я особое внимание? А ведь меня обвиняют сейчас даже в том, что я, как раз напротив, всеми пренебрегаю и делаю это совершенно явно и открыто, презирая даже свой родной язык и обычаи Македонии. Вот и выходит, что я домогаюсь власти над теми, кого презираю! Но не это самое оскорбительное для меня. Мне вменяют в вину и дружбу с Аминтой, сыном Пердикки, который участвовал в заговоре против царя. Да, я дружил с ним. И не отказываюсь от этого. Или мне не следовало искать сближения с братом царя? Но возможно ли было выказывать пренебрежение человеку столь высокого положения? Так виноват ли я в том, что не угадал заранее его замыслов и не погиб вместе с ним как один из его друзей и соратников? В таком случае должны принимать смерть не только преступники, но и их друзья. Если это так и если это справедливо, почему же я до сих пор жив? Далее, я действительно писал, что мне жаль людей, вынужденных жить под властью человека, считающего себя сыном Зевса. Вера в дружбу внушила мне уверенность в том, что я имею право написать такие слова. Я высказал то, что думаю, и признаю, что написал это, но написал самому царю, а не о царе кому-либо другому. Я не желал возбудить ненависть к нему, как теперь он это говорит, нет… Напротив, я боялся за него. И вот к чему это привело. Мне казалось более достойным Александра молча признавать в себе дух и семя отеческого Зевса или египетского Аммона, чем объявлять об этом во всеуслышание. Но, как кажется мне теперь, все верят оракулу. Так спросите его, пусть бог будет свидетелем в моем деле. Вы можете держать меня в оковах, пока не узнаете истину у Аммона. И если вы считаете пытки более верным способом узнать истину, я не откажусь и от них!

Конечно, воины, вам известно, что обвиненных в таких преступлениях обычно выводят на суд и своих родственников. Увы, я потерял обоих братьев, своего отца же я не могу сейчас привести и не смею даже обратиться к нему, раз и он обвинен в одном со мною преступлении. Неужели мало того, что он, бывши отцом стольких сыновей и имея теперь только одного, лишится и его, если, конечно, сам не бросится от отчаяния в мой погребальный костер? О неисповедимое горе, жесточайшая судьба, я, твой последний, недостойный сын, прерву прежде времени твои преклонные, но исполненные величия и достоинства годы.

Видно, только затем породил ты меня, злосчастного, против воли богов, чтобы узнать по моей судьбе и об ожидающей тебя участи? И я не знаю, что более достойно сожаления: моя юность или твоя старость.

Но упоминание о моем отце твердо убеждает меня, как нерешительно и робко следовало мне сообщить о том, что донес Кебалин. Ведь Парменион, узнав, что врач Филипп приготовил царю яд, написал ему письмо, чтобы предостеречь от употребления лекарства, которое придворный лекарь решил ему прописать. Вспомните, македоняне, разве тогда поверили моему отцу? Разве его письмо имело какое-либо значение? И я сам, часто сообщая о том, что слышал, подвергался насмешкам за свою доверчивость и легковерие. И если царь недоволен нами обоими, и моим отцом, и мной, когда мы предупреждаем, и подозревает нас, когда мы молчим, что же нам остается делать?» — «Не устраивать заговоров против своих благодетелей», — отвечал ему кто-то из присутствующих. На что Филота возразил: «Ты говоришь справедливо, кто бы ты ни был. Если я заговорщик и виновен, то готов претерпеть любую пытку и подвергнуться любому наказанию. Я кончаю свою речь, потому что вижу, сколь неприятны вам мои последние слова».