Великие заговоры - [17]

«Судьям, отцы-сенаторы, следовало бы быть свободными от всяких страстей, тем более от чувства ненависти, дружбы, гнева, а также жалости, когда приходится обсуждать столь важное дело. Ум человека нелегко видит правду, когда ему препятствуют эти чувства. Сколь многие монархи и народы впадали в тяжкие ошибки под влиянием гнева или жалости, но лучше привести примеры, когда предки наши вопреки сильному гневу поступали разумно и справедливо, почитая за подлинное величие человеческого духа умение скорее прощать, чем мстить. Какой пример это являет нам в нынешних обстоятельствах! Вспомним… Во время македонской войны, которую мы вели против царя Персея, большое и богатое родосское государство, ставшее могущественным благодаря помощи римского народа, было нам не только неверно, но даже враждебно. Но когда по окончании войны в сенате было принято решение о родосцах, предки наши, дабы никто не мог сказать, что они начали войну не столько ради отмщения, сколько ради обогащения, отпустили жителей Родоса, не покарав их.

На протяжении всех Пунических войн, хотя пунийцы и во время мира, и во время перемирия не переставали совершать нечестивые и враждебные поступки, предки наши никогда не делали того же, несмотря на постоянно представлявшиеся случаи: они думали больше о том, что достойно их, нежели о том, как следует по справедливости покарать карфагенян. Также и ныне, отцы-сенаторы, следует вам иметь в виду одно: преступление Публия Лентула и других не должно в ваших глазах значить больше, чем забота о вашем высоком авторитете, вы не должны руководствоваться чувством гнева больше, чем заботой о своем добром имени. Вместе с тем я не осуждаю и суровых мер в отношении заговорщиков. Но какое наказание достойно вменяемой им вины? Если можно найти кару, соответствующую их преступлениям, то я готов одобрить ее. Большинство сенаторов, вносивших предложения до меня, перечисляли ужасы войны: как похищают девушек и мальчиков, как вырывают детей из объятий родителей, как женщины страдают от произвола победителей, как грабят храмы и дома граждан, устраивают резню и поджоги. Но — во имя бессмертных богов! — к чему клонятся их речи? К тому ли, чтобы настроить вас против заговора? Разумеется, кого не взволновало бы тяжкое и жестокое преступление, того должна воспламенить живая речь! Но то, что у простых людей называется вспыльчивостью, то у облеченных властью именуют высокомерием и жестокостью. Сам же я, отцы-сенаторы, считаю так: никакая казнь не искупит преступления, но большинство людей помнит только развязку и по отношению к нечестивцам, забыв об их злодеяниях, подробно и с немалым сочувствием рассуждает только о постигшей их каре, если она была суровей обычной.

Со своей стороны я уверен: то, что сказал Децим Силан[3], муж храбрый и решительный, он сказал, руководствуясь своей необыкновенной преданностью государству, и все же предложения его мне кажутся не столько жестокими, сколько чуждыми самому духу нашего государственного строя. Это, конечно, либо страх, либо гнев на противозаконные действия заговорщиков вынудили тебя подать голос за неслыханную кару. Но о страхе говорить излишне — всем известна твоя испытанная отвага. Значит, остается справедливое негодование, которое ты, как человек выдержанный и волевой, всегда способен унять. О сути же наказания я скажу следующее: смерть — последнее прибежище страдальца, отдохновение от всех трудов и бед жизни, а вовсе не мука, она избавляет человека от всяческих зол: по ту сторону жизни ни для радости, ни для печали нет места…

Мне скажут, что никто не станет порицать решения относительно жестокой казни подлинных убийц государства. Но обстоятельства и фортуна по своему произволу правят народами. И вы, судьи, должны подумать о последствиях своего решения. Все дурные дела порождались благими намерениями. Но когда власть оказывается в руках у людей неискушенных или не особенно честных, то исключительная мера переносится с людей, ее заслуживающих, на вовсе не заслуживающих ее и ей ни в какой мере не подлежащих.

Вспомните: разгромив афинян, лакедемоняне назначили тридцать мужей для управления государством. Это они считали мерой умеренной и в высшей степени справедливой. Вначале тридцать правителей без суда казнили самых преступных и всеми явно ненавидимых людей. Народ радовался и говорил, что это справедливо. Увы, впоследствии своеволие тридцати усилилось, они стали по своему произволу казнить и честных и дурных, и правых и виноватых, а остальных запугивать. Так порабощенный народ горько поплатился за свою недавнюю радость. Когда на нашей памяти Луций Корнелий Сулла приказал удавить преступного римского претора Дамасиппа и других ему подобных людей, возвысившихся лишь благодаря несчастьям государства, кто не восхвалял его поступка? Все говорили, что преступные и мятежные люди, потрясшие своими деяниями основы государства, казнены заслуженно. Но именно это стало началом всеобщих бедствий: стоило кому-то пожелать чей-то дом, богатство, а зачастую и простую утварь, как он уже старался, чтобы владелец всего этого оказался в проскрипционном списке. И вот уже тех, кого обрадовала смерть Дамасиппа, вскоре самих начали хватать, и казни на этот раз прекратились только после того, как Сулла щедро вознаградил имуществом римских граждан всех своих участвующих в этих бесчинствах сторонников.