Великие заговоры - [13]

Катилина же, со своей стороны, набирал сторонников. Он допускал в ряды своих сообщников даже женщин, которые могли быть полезны ему своим талантом обольщать. Та же, что всех более нравилась ему, звалась Семпрония и соединяла в себе искренность, покорявшую любые сердца, и холодную расчетливость порока, заставлявшую многих ее ненавидеть. Высокое происхождение и положение в обществе, редкая красота и необыкновенная стойкость духа были качествами, помогавшими этой женщине завоевывать сердца. Между тем она уже была в том возрасте, который не принято называть весною человеческой жизни, хотя и сгорала от желания пленять мужские сердца и сама способна была зажечь многих огнем юношеского желания. Ей не было равных в танцах и игре на музыкальных инструментах. Даже языком греков владела она столь же свободно, как и языком своей родины. Помимо этого Семпрония писала стихи и пела, и беседа с ней не могла не доставить подлинного наслаждения самому взыскательному из римлян. В соответствии с обстоятельствами умела она говорить то языком подлинной нежности, то языком грубого распутства, и оба эти языка в ее устах звучали необычайно пленительно. Не было другой женщины, которая с таким нескрываемым удовольствием наслаждалась бы окончательной гибелью своей репутации, открыто пренебрегая и презирая собственное достоинство и стыдливость своего пола, и как только кто-либо изобретал новое упражнение сладострастия, она без колебаний первой следовала ему. Расточительная до умопомрачения, она была к тому же совсем не щепетильна в отношении средств к достижению богатства и считала всего лишь простой и милой шалостью запустить свою очаровательную ручку в отданные ей на сохранение деньги. Подозревали, что она была причастна ко многим убийствам, мнение это возникло не на пустом месте. Короче, она была способна на поступки, которые оледенили бы кровь самого отважного мужчины. Такая женщина не могла не бросаться в глаза и сразу обращала на себя внимание в пестрой по своему социальному и психологическому составу толпе заговорщиков.

Катилина, завершив тайные приготовления, имел смелость домогаться консульства следующего 63-го года, с полным основанием полагая, что с переходом Гая Антония, коллеги Цицерона, на его сторону, его шансы на успех неизмеримо возросли. В отношении же самого Цицерона, непримиримого недруга большинства заговорщиков, было решено принять самые крутые меры. Его решили лишить жизни. Но трудно было достичь этого в отношении человека, не в меньшей мере озабоченного собственной безопасностью, чем безопасностью всей Римской республики. Осторожного и предусмотрительного консула всегда сопровождали друзья и клиенты, так что поймать его в западню было делом достаточно трудным. Видя, что он не может добиться консульства и еще менее справиться исподтишка с Цицероном, Катилина решил прибегнуть к открытой силе. Его многочисленные сторонники отправились по его приказу в различные города Италии, чтобы постараться там поднять народ на борьбу, однако сам глава заговора посчитал нецелесообразным оставлять Город, в котором он задумал разжечь огонь, способный спалить дотла само сердце Римской республики, — и выражение это не пустая метафора. Катилина намеревался поджечь город, дабы во всепожирающем пламени с большей легкостью осуществить задуманное. Своих соратников он хотел распределить по кварталам, в которых им предстояло занять заранее намеченные дома и улицы и готовиться к нападению на дома противников Катилины и врагов их общего дела. Но вопреки всем своим надеждам и постоянно принимаемым мерам, у Катилины так и не возникло убеждения в успехе своего предприятия. Он по-прежнему не был уверен в смелости своих соратников. Поэтому в одну из ночей заговорщики получили приказ вновь явиться на тайную сходку, где глава заговора горько упрекнул их за равнодушие, апатию и нерешительность. Узнав подробности о приготовлениях, проводимых его соратниками за стенами Рима в городах Италии, он не скрыл от собравшихся, что нельзя приступить, а тем более завершить с успехом всего дела, если будет жив Цицерон. Тотчас же Корнелий, римский всадник, и Варгунтей, сенатор, сами возложили на себя обязанность убить консула. Однако Фульвия, которой стало известно об этом черном предательстве, не замедлила уведомить того, кто должен был стать первой жертвой готовящегося переворота. Цицерон держался настороже и обеспечил себя надежной охраной.

Между тем Манлий прилагал все усилия к восстанию народа Этрурии, сильно пострадавшего при тирании Суллы и требовавшего ни много ни мало — всего лишь отмщения за былые обиды и возрождения пришедшей в упадок экономики этого некогда цветущего края. Вся Этрурия была полна нищих и бродяг, лишенных имущества и земли и потому все свои надежды возлагавших на обещанные в самом скором времени проскрипции. Среди этих бродяг были солдаты, которые сами готовы были предложить свои руки для дела разрушения и уничтожения Города, покорившего и укротившего самые свирепые и воинственные народы на земле. Когда Цицерону сообщили о состоянии дел в Этрурии, он выступил с речью в сенате. Лишь в этот критический момент это высокое собрание дало свое согласие на максимальное расширение полномочий обоих консулов, которое могло быть допущено лишь в самые суровые и трудные времена и при обстоятельствах самых серьезных. Тем временем из Фезул (Фьезоле) было прислано донесение о том, что Манлий уже открыто ищет войны, находясь во главе довольно значительного числа бунтовщиков. Тотчас были посланы четыре полководца, каждый в отведенную ему ту область Италии, за которую более всего следовало опасаться. Им предстояло принять все необходимые меры.