Великие голодранцы - [43]

— К факту этому я отношусь так. Стригуна купили родители. Помешать им я не мог. Но путь ихний не разделяю. У меня своя дорога. И я, несмотря ни на что, пойду этой дорогой.

— А куда ведет твоя дорога? — спросила Маша, глядя на меня горящими глазами.

— Туда же, куда ведет дорога комсомола и партии.

— Все ясно, — подытожил Володя Бардин, словно был председателем. — Будем решать.

— Предлагаю такое решение, — сказал Илюшка Цыганков. — Хвиляку с секретарей снять. Как середняка и соглашателя с отсталыми родителями. Секретарем обратно поставить Прошку.

Володька ударил ладонями по столу и сказал:

— Я против такого решения!

— Я тоже против! — подхватил Сережка Клоков.

— И я против! — заявил Гришка Орчиков.

— И я! — подхватил Андрюшка Лисицин. — Не за что снимать…

Ребята посмотрели на Прошку Архипова. Он покраснел и опустил глаза.

— Я тоже против, — выдавил он. — Хвиля работает на совесть. А стригун… Он же не его лично.

Оставалась Маша Чумакова. Некоторое время она глядела на меня в упор. Потом отвела глаза и сказала:

— Я тоже против такого решения.

— Все в порядке! — радостно воскликнул Володя Бардин. — Илюхино предложение отклоняется. Хвиля остается секретарем. И пускай секретарствует на здоровье ячейки.

Сдерживая волнение, я пододвинул списки неграмотных и предложил заняться делом.

*

С Машей мы больше наедине не встречались. Почему-то она избегала меня, редко смотрела в глаза и всегда торопилась. Впрочем, торопиться ей и в самом деле надо было. Маша вела драмкружок и всю себя отдавала ему. А он требовал немало труда и времени. Пришлось несколько раз сходить в райцентр и побывать там на спектаклях в нардоме. Много времени отнимали репетиции и отдельные занятия с кружковцами.

Но не только по делам торопилась от меня Маша. Как бы ни занят был человек, для души всегда найдет минуту. А душа-то, как догадывался я, и побуждала Машу избегать меня. Но и я не искал встреч с ней. И меня останавливала какая-то душевная смута.

Однажды я обнаружил в кармане записку. На клочке бумаг аккуратными буквами было написано:

Сердце жаждет встречи с тобой.

Жарко стонет душа в груди.

На тебя я взираю с мольбой.

Приходи ко мне, друг, приходи…

Я несколько раз прочитал записку. Потом достал из шкафчика голубой томик, перелистал его. Нет, у Есенина нет таких строк. Их сочинила сама Маша. Сочинила и подложила мне. А зачем? Я еще раз прочитал стих. Как-то странно застучало сердце, словно заторопилось куда-то. И в ту же минуту заговорило сознание. Подумать только! Комсомолка — и такие стихи! «Сердце жаждет…», «Жарко стонет душа…», «Взираю с мольбой…» Настоящее мещанство. Сочини такое Клавка Комарова, куда ни шло. А то Маша. Батрачка. Можно сказать, пролетарка. И вдруг такие слова. Все равно если бы надела серьги и кольца.

И все же было как-то непонятно. Будто в моей душе находились двое. И они, эти двое, непримиримо спорили между собой. Что один принимал, другой отвергал. А спор пронизывали трепетные слова:

Приходи ко мне, друг, приходи…

Наконец, призвав к порядку в себе того и другого, я взял карандаш и принялся поправлять сочинение. Заменил буржуйские слова на обычные, и стихотворение вышло таким:

Сердцу хочется встречи с тобой.

Жарко бьется оно в груди.

На тебя я гляжу с мольбой.

Приходи, милый друг, приходи…

Теперь стих понравился мне. Вылетела душа. На четыре строчки хватит и одного сердца. Выброшены высокопарные слова. А последняя строчка зазвучала просто, по-дружески. И только с мольбой не удалось сладить. Не нашлось подходящего слова, чтобы осталась рифма. Но это не беспокоило меня. Одно слово — на четыре строчки. Ничего.

Мы встретились на другой день в клубе. Я отвел Машу в сторонку. Она смотрела на меня с мольбой, и я решил, что это слово было главным в стихотворной записке. Захотелось как-нибудь приголубить ее. Но я смущенно покашлял и сказал:

— Маша, я получил твою записку. Прочитал с большим удовольствием. Но…

При этом слове она вся сжалась. Стало совсем жалко ее. И я продолжал еще мягче:

— Но понимаешь, Машенька… В стихотворении много таких слов… — Я достал бумажку, развернул ее. — Таких слов, какие не к лицу нам. Вот я и поправил. Прочти и скажи, как получилось…

Не прочитав, Маша скомкала бумажку, подняла кулак, словно собиралась ударить меня, и сказала с горечью:

— Какой же ты!..

И торопливо пошла к сцене, где ждали кружковцы. А я стоял на месте и смотрел ей вслед. И растерянно думал над ее словами. Какой же я… Дурак, что ли?

*

Сережка Клоков нарисовал две огромные афиши. Одну повесили на здании сельсовета, другую — на дверях клуба. Революционная драма в трех актах. Кроме того, слух о предстоящем спектакле распустили по всей Знаменке. И к воскресенью в селе не было человека, который не знал бы о затее новоявленных артистов.

Вход в клуб, конечно, бесплатный. Но в дверях мы все же поставили Гришу Орчикова, не занятого в представлении. Чтобы наблюдал и регулировал. И не допускал скопления зрителей у входа.

И вот наступил час. А клуб оставался пустым. Явились предсельсовета Лобачев, предселькресткома Родин, инспектор милиции Музюлев, около десятка активистов. Они расселись в разных местах на скамейках. И клуб от этого стал еще более огромным и пустым.