Великие голодранцы - [42]

А потом мы сидели за столом, ели пшенную кашу, политую борщом, и слушали отчима. Много пересмотрел он лошаденок. Долго топтался возле вороного третьяка. Ох, как хотел обратать его! Но не хватило денег. И не хватило-то самую малость. Отчим даже развязал узелок перед хозяином. Дескать, смотри все что есть. Без всякого обмана. Но тот и глазом не повел. Уперся, и ни в какую. Пришлось отступиться. И взять этого стригуна. Из остатка денег можно Лапонину часть выплатить. И Нюрке на приданое оставить.

— Ничего, — сказала мать, сияя глазами. — Переживем. На будущий год и наш станет третьяком. Можно поставить в борону. А еще через год и в сохе пойдет…

Слово «соха» резануло слух. Вспомнилась заметка в газете. Заводы ускоренно расширяли выпуск плугов и других сельхозмашин. Но машинами этими легче всего пользоваться в кооперативах. Потом на память пришли слова Симонова о ТОЗах. И я неожиданно для самого себя сказал:

— Лошадь — это хорошо. А только не в ней теперь суть. Наступает время жить по-новому. А по-новому можно жить только коллективно. Вот мы и собираемся организовать артель.

— Это что же, коммуния? — выпрямилась мать. — Коммунию затеваете? Так, что ли-ча?

— Нет, — сказал я, почему-то вспомнив предпасхальную ночь, когда мать выбросила меня из дому. — Не коммуна, а ТОЗ. Значит, товарищество по совместной обработке земли. Будем делать все сообща: пахать, сеять, обрабатывать посевы, убирать урожай, молотить. А хлеб делить поровну. По душам и по труду…

Наступило молчание. Все смотрели на меня, будто видели впервые. Или разглядели во мне что-то новое. Да же Денис и тот раскрыл рот от удивления. Раньше всех опомнилась Нюрка.

— Вот он, вражина! — завыла она. — Не успели на ноги стать, как он уж и разоряет. Да пропади ты пропадом со своим ТОЗом! Не мешай жить, окаянный!..

Властным жестом остановив Нюрку, мать сказала мне:

— Делай как знаешь. А нас не впутывай. Мы желаем жить сами по себе. И ни в какую артель не подадимся. Запомни это…

Она перекрестилась перед иконой и ушла на кухню. Выбежала из хаты и разъяренная Нюрка. А отчим покачал головой и назидательно заметил:

— Неподходящий момент выбрал. Совсем неподходящий…

Теперь я и сам думал об этом. И как это сорвалось с языка! Да разве ж в эту минуту они способны были понять что-либо? Стригун затмил перед ними весь мир. Они ничего больше теперь не видели перед своими глазами.

*

Всю эту неделю мы ходили по дворам, переписывали неграмотных и разглагольствовали о пользе образования, хотя сами были необразованными. Списки получились длинными, но охотников подружиться с ликбезом нашлось не так уж много. Отговорка была одна и та же: все станем учеными — некому будет землю пахать.

Неудача обескуражила нас. Мы сидели на сцене вокруг стола, на котором лежали списки, и уныло сопели. Не так-то просто, оказывается, проводить культпоход.

— А я знаю, в чем тут дело, — среди общего молчания заявил Илюшка Цыганков. — Просто-напросто нам не доверяют. А не доверяют потому, что некоторые из нас начинают обогащаться.

— Как это обогащаться? — спросил Сережка Клоков. — Что ты хочешь сказать?

— А то, что слышишь, — отозвался Илюшка, состроив насмешливую гримасу. — Некоторые из нас обогащаются и подрывают доверие… — И метнул на меня недружелюбный взгляд. — Вот возьмем Хвиляку… — Так называли меня, когда хотели обидеть. — Кто он теперь, наш секретарь? Лошадник. А стало быть, середняк.

— Тоже мне лошадник! — возразил Володька Бардин. — Да что это за лошадь! Какой-то стригун!

— А стригун — это что, баран? — огрызнулся Илюшка. — Сейчас стригун, завтра — третьяк, а послезавтра — лошадь. И нате вам, обогащение. Частный капитализм. Потому и недоверие. Да и как доверять, ежели у нас самих разложение!

— И что же ты предлагаешь? — спросил Гришка Орчиков. — Какой видишь выход?

— Выход у нас один, — ответил Илюшка. — Хвиляку надо снять. А секретарем поставить другого. А он пускай походит рядовым. Середняки не должны быть руководителями…

Выпад был неожиданным. Я слушал Илюшку и ничего не понимал. Откуда эта злость? Не так давно мы договорились. Я извинился перед ним. И он взял назад заявление. А теперь вот опять бунтует.

— Что-то ты смешал все в кучу, Илюха, — рассердился Володька Бардин. — Не разберешь, где бузина, а где малина. Стригун и неграмотность.

— И насчет обогащения загнул, — добавил Сережка Клоков. — Подумаешь, обогащение! Да разве такой факт может повлиять на сознание?

— Может, — запальчиво подтвердил Илюшка. — Еще как! Он же, Хвиляка, теперь будет думать не об ячейке, а о своем частном хозяйстве.

— Почем ты знаешь, о чем я буду думать? — не выдержал я. — В мозгах моих, что ли, ночевал?

Но раньше чем ответил Илюшка, голос подала Маша:

— А как ты сам расцениваешь этот факт?

— Какой именно? — спросил я.

— Да покупку лошади. Как ты к этому относишься? Не тревожит тебя, что семья становится на буржуазный путь?

Захотелось отчитать Машу. Глупый вопрос. Где она увидела буржуазный путь? Но я все же сдержался. Глупость не по умыслу, а по недомыслию. Чепуху, нес и Илюшка, подогреваемый обидой на меня. Надо было развеять сомнения, рождавшиеся у других ребят. И я решительно заявил: