Великая мать любви - [62]

— Шумно, наверное? — спросил Мишка.

— Звукоизоляция. Рамы двойные. Только ровный такой гул с площади, как океанский прибой.

Избегая стволов деревьев и скамей, на которых червями копошились клошары и безработные, мы направились к башне — обиталищу жрецов искусства. Большая часть их, по словам Генриха, никакого отношения к искусству не имела. Но зато имела «пистоны» в министерстве культуры и в Отель дэ Билль. Существо в мужской кожанке, в стоптанных ботах, заляпанных засохшей грязью, с бабьим лицом, растопырив руки, перегородило нам дорогу. «Один маленький франк, капитан?»

— А в ГУЛАГ не хочешь, пизда? — швырнул я существу по-русски и, не останавливаясь, проследовал к цели, к двери общежития художников. Проходя мимо скамьи, наполовину занятой телом какого-то чернявого бездельника, я небрежно швырнул мои книги рядом с ним. Разбрасывание предметов обычно является у меня неоспоримым признаком начинающегося опьянения. Существо с бабьим лицом прокричало нам вслед нечто вроде «Сало-ооо!».

— Смотри-ка, — удивился Мишка. — Русского не понимает, но интонацию твою поняла.

— Собаки, и те соображают, когда к ним сурово обращаешься. — Я нашел фамилию приятеля на щитке интеркома и нажал пластиковую выпуклость. Из надрезов в дюралевом щитке не донеслось ни единого звука.

— Ну вот, его нет дома, — уныло сказал Мишка. — Зря тащились.

— Погоди. Может, он в туалете. Или в ванной. Там два этажа, пока спустится…

— Ну жми еще… — пробурчал Мишка.

Я нажал. В этот именно момент «он», или «тип», или «это говно», как я и Мишка впоследствии стали его называть, вспоминая об эпизоде, появился из-за Мишки и ловко сдернул с него очки.

Вообще-то Мишка очков не носит. Он надел их на минуточку, дабы разглядеть фамилии счастливцев, проживающих в стеклянном дворце… Мишка — бывалый человек. Мишка пережил в этой жизни многое. Посему он спокойно сказал, обращаясь к больному:

— Эй, отдай мои люнетт[47] обратно. — И даже не протянул за своими люнетт руки.

Жлоб, на голову выше меня и Мишки — это он полулежал на скамье, на которую я бросил книги, — оскалился и посадил Мишкины люнетт себе на нос. Затем он воздел ручищи к небу и несколько раз обернулся вокруг себя под неслышимую нам мелодию.

— Наверное, обколотый героином, — предположил Мишка. — Посмотри, какие глаза чокнутые… — И, медленно взяв за локоть больного, объяснил ему почти ласково, как ребенку: — Отдай мне, пожалуйста, мои очки? Они тебе не нужны, а я без них плохо вижу…

— Мишка! Ты просишь у этого гада отдать тебе очки? Да он над тобой издевается! Ты, motherfucker… — начал я. (Как всегда в подобных случаях, английские ругательства только и пришли мне в голову.) И я попытался, отодвинув Мишку, приблизиться к типу вплотную. Но Мишка не позволил себя отодвинуть.

— Спокойно, — сказал Мишка. — С такими нужно спокойно. Он отдаст мне очки. Положи мои люнетт туда, откуда ты их взял… — Мишка улыбнулся мазэр-факеру и похлопал себя по переносице.

Мазэр-факер улыбнулся Мишке в ответ, да так, что вся его сухая латинская физиономия растянулась грязным абажуром на каркасе лица… И он посадил мишкины очки Мишке на нос…

— Видишь! — Мишка поглядел на меня гордо, как дрессировщик, которому дикий зверь, против ожидания, не снял скальп. — С такими следует держать себя спокойно. Правду я говорю, мудило гороховый? — обратился Мишка к зверю.

Зверь вдруг положил большую красную лапищу Мишке на голову и ласково задрал Мишкину растительность. Заодно лапища пригладила лоб, брови и глаза и, сдвинувшись на свеженадетые очки, свезла их с носа.

— Эй-эй, потише, пожалуйста! Не будь медведем, что за медвежьи ласки!

Мишка поймал очки и спрятал их в карман куртки.

— Нужно валить отсюда, — сказал он мне и поморгал растерянно глазами. — Бери книги и пошли. Где книги?

— Что, испугался мазэр-факера? Погоди, попробуем последний раз. — Я прижал выпуклость. По тому, каким непомерно огромным, морщинисто-дактилоскопическим и желтым я увидел свой указательный палец, я догадался вдруг, что я пьян и пьянею еще. И с большой скоростью. Прервав мои наблюдения, из-за кадра, однако, выдвинулась сизо-красная лапища и, накрыв мой палец, насильственно нажала на него и на кнопку. Довольно больно нажала.

— Эй ты, хуесос, stupid asshole,[48] что ты делаешь? — воскликнул я. И обернулся. Бессмысленное, глупое и жестокое лицо смеялось крупным планом. Нехорошие, грязными развалинами, колизеевским полукругом щерились верхние зубы. За лицом, как на голландском пейзаже, синел Центр Помпиду, сухие стволы пересекали перспективу, две розовые щекастые девки дули друг другу в рот с вывески магазина «Сохо», торгующего модными глупостями, и в ту сторону уходил спиной от меня миниатюрный Мишка. Должно быть, Мишка пошел взять со скамьи книги, предположил я.

— Ты, глупый мазэр-факер, — продолжил я речь. — Мы тебя не трогаем, не трогай нас. ОК? Ты, стюпид мазэр-факер. ОК?

Все было вовсе не ОК, потому что он вдруг ударил меня коротко и резко в нос.

— Ты… — начал я. И вынужден был приложить руку к лицу, так как из носа на верхнюю губу выкатилось нечто теплое и, свалившись с губы, упало мне на галстук. Ибо под бушлатом Ганса Дитриха Ратмана на мне были приличные одежды — полиэстровый костюм 60-х годов и синий галстук. Кровь! — понял я. И разозлился. А разозлившись, увидел, что очки мои, вследствие не замеченного мною маневра, оказались у гада в руке. У него была явная слабость к «люнетт».