Век перевода. Выпуск 1 - [63]

Хотел бы я их опознать по невидимым знакам —

Счастливых ребят, что уже не узрит этот град.

Удач пожелать незадачливым юным воякам —

В путь парни уходят и не возвратятся назад.

Но сколь ни гляди, их узнать и окликнуть не вправе.

Вернут незатертой людскую монету туда,

Где ждет их создатель — парней, что погибнут во славе,

Которым состариться не суждено никогда.

***

Остынь, душа, остынь. Твои доспехи хрупки,

Земля и твердь прочны на вековых корнях.

Душа моя, тоске не делай ты уступки

И не забудь о тех беспечных долгих днях.

Во мраке рудников брат брата ненавидел.

Я спал и не скорбел по льющимся слезам.

Сочились кровь и пот, но в снах я их не видел

Не знал забот, пока был не рожден я сам.

А ныне тщетно я найти хочу причину

Шагаю и дышу, смотрю на солнца лик.

Остынь, душа, остынь. Нам видеть лишь годину:

Пусть произвол царит, давай потерпим миг.

Взгляни: земля и твердь больны с времен созданья.

Вот думы тщетные, что сердца рвут струну:

Презрение и зло, страх, ненависть, страданья, —

Зачем проснулся я? И вновь когда усну?

ЭДГАР АЛЬБЕРТ ГЕСТ (1881–1959)

ТРОПЫ ПАМЯТИ

На тропах памяти всегда растут цветы минувших дней.

Прекрасны прежние года: мы роз не видели красней.

Побеги юной резеды нам улыбаются вослед,

Фиалок сладкие ряды не увядают столько лет!

Там мама нежною рукой ласкает у дверей сирень;

Плывя вдоль памяти людской, вдыхаем ароматов тень

И вновь переживаем все былые радости не раз,

Дань отдавая той красе, что детям ведома подчас.

Старенье, смерть — живых удел. Хранит лишь память мертвых след;

Кто пышной юностью владел, освобожден от мук и бед.

Малыш, что Богом призван был так много, много лет назад,

Младенцем в памяти застыл — я встрече с ним безмерно рад.

Восторг не канул в бездну лет. Не уничтожат дождь и снег

Ушедшей розы дивный цвет, что знала ласку росных нег

И в памяти свежа, как в миг, когда лишь сорвана была.

Ее прекрасней ныне лик, чем в день, когда она цвела.

На тропах памяти всегда цветет блаженство прежних дней,

Бог дал нам власть, чтоб вновь сюда призвать их из страны теней.

Ночами, будто наяву, мы входим в мир былых чудес

И грезим, глядя в синеву давно поблекнувших небес.

ФИЛЛИС МАКГИНЛИ (1905–1978)

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА РАССВЕТЕ

Ах, если б в платьях «от кутюр»

Любому нравиться повесе,

Есть шоколад и конфитюр,

Забыв о весе.

С латыни текст переводить

И заниматься римским правом.

Семь дочек хочется родить

С веселым нравом.

Ходить в брильянтах и шелках…

Но есть заветное желанье:

Мне б на балах и пикниках

Хранить молчанье.

Ах, если бы молчать мне на банкетах.

Досадно слышать каждый раз,

Как, заглушая даже джаз,

Слов трачу месячный запас,

За фразой сыплю фразу.

Но с детства — нет уж больше сил —

Лишь колокольчик прозвонил,

Так, словно черт меня подбил,

Болтать кидаюсь сразу.

Прием, девичник иль фуршет —

Зачем перечить мне соседу,

Спешить, как бабочке на свет

Встревать в беседу?

Подруги, что меня умней,

Не рвутся обсуждать всё скопом.

Я ж в спор влетаю, как жокей,

Лихим галопом.

Кино, спектакли, сплетни дня

Сужу, ряжу о моде властной,

И что ж? Готов убить меня

Сосед несчастный.

Ах, если бы молчать мне на банкетах.

Когда кипит котел страстей,

Зачем же мучить мне гостей

Сентенциями всех мастей,

Теряя всякий разум?

Я спор веду как дирижер,

Но тут выходит форс-мажор —

Последний стойкий ухажер

Сбегает раз за разом.

Фортуна, жду твоих даров!

Мне б спать полдня и петь кантаты,

На скрипке — лучше мастеров —

Играть сонаты.

Порхать изящнее пера —

Гран-па исполнить без изъяна.

Но только вспомню, как вчера

Вещала рьяно…

Взамен богатства без труда,

Хвалебных отзывов в газетах,

Ах, если бы молчать всегда,

Ох, если бы молчать всегда,

Эх, если бы молчать всегда

Мне на банкетах.

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС (1874–1958)

ЛЕСОРУБ

Казенный конверт: небеса,

Синяя вышина.

Штампует здесь адреса,

Глумясь над надеждой, Луна.

Прочтет нам Смерть-прокурор

Отсрочку иль приговор?

Стою на Божьем клочке у дальнего края земли.

Вздымаются пики вокруг, река бормочет у ног.

Гадаю, зачем я был создан, впустую ли дни ушли:

В последнем моем приюте настолько я одинок.

В последнем! Да, смерть близка. Слыхал ли ты плач мужчин?

(Рыданья корежат их души и рвут их, словно в аду.)

Бывало, и я рыдал, но слез больше нет средь морщин,

Сижу в пустынном безмолвье, покоя вечного жду.

Покой! Ну, так вот он вокруг; безмолвье до самых корней.

Оделись хребты в горностай, наряд золотой у холма.

Илистый, синий Юкон бурлит у хибары моей.

Мне, думаю, только река сойти не дает с ума.

Ты — монстр безжалостный днем, ты — черствая, жадная тварь.

Стремнины, пятна мазута — и смерч кружит над рекой.

А ночью — Титан ты в муках, угрюмый, темный бунтарь,

Навеки в бешенство впавший, жаждешь найти покой.

Ты требуешь дань человечью, но не попаду в западню.

Юкон, я нрав твой усвоил, и ты признал мой диктат.

Я лес рублю и сплавляю, в Доусон плот свой гоню,

Там деньги, виски и бабы, а следом за ними — ад.

И ад и муки затем. Живя в одиночестве здесь,

Я б жизнь, что осталась, отдал, чтоб бремя с себя свалить.

(Отказано в искупленьи тем, кто злобствует днесь. —

Те губы, что Бога хулили, не смогут Его молить.)

Бессильный, как жук, что наколот навек на иглу Судьбы;

Несчастный в камере смертных, к тюремной ограде взлети!

Задавлен безбрежным миром,