Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей - [17]

Я попытаюсь вначале описать самосознание Тургенева до изгнания, сосредоточив внимание на том, как он понимал свою роль в обществе и на государственной службе России. Далее я прослежу, как опыт изгнания изменил его внутренний мир. Разобравшись в перипетиях неудачных попыток Тургенева покончить с психологической зависимостью от России, я попробую оценить те незаметные изменения, которые претерпевала его идеологическая позиция. Это позволит расширить круг обсуждаемых вопросов и сделать некоторые выводы относительно того, что я называю особым перформансом российских политических изгнанников, чтобы сформулировать специфические черты политического изгнания, характерные для российского контекста (с неизбежными оговорками).

Николай Тургенев родился в 1789 году в дворянской семье; его отец был известным деятелем русского масонства. Уже в ранние годы юноша усвоил довольно сложные представления о том, что означает преданность родине: это можно проследить по дневнику, который он начал вести в 1806 году и продолжал вплоть до окончательного отъезда за границу в 1824‐м. Присущая Тургеневу неуспокоенность выражалась поначалу в постоянной скуке и недовольстве настоящим, что порождало мечты о будущем, которое принесет полнейшее блаженство. Такое видение мнимого будущего, шаткое само по себе, разумеется, только усугубляло его неудовлетворенность жизнью. Поэтому со временем, чтобы справиться с бессмысленностью обыденности, он усвоил определенную форму стоической отрешенности и практику непрерывной саморефлексии, заполнявшей постоянно ощущавшуюся пустоту существования70.

Однако за границей этот склад чувств переменился. В 1808 году Тургенев направился в Геттинген, где намеревался, следуя по стопам своего старшего брата Александра, учиться в университете. Так же, как и до него Карамзин, Николай Тургенев рассматривал путешествие как способ приобретения воспоминаний, которые окажутся приятны в будущем71. Однако еще не доехав до места назначения, он обнаружил, что ностальгия по отечеству вызывает у него сладкие слезы – типичные смешанные сентименталистские чувства, болезненные и приятные одновременно. «Узнавать другие земли надобно для того, чтобы более к своей привязываться», – заключил Тургенев72. Остановившись по пути в Геттинген в Потсдаме, он затосковал по родине так, что почувствовал готовность пожертвовать ради нее жизнью73. Его российское прошлое внезапно стало казаться чем-то необычайно дорогим, от чего он был теперь оторван. Но в то же время юноша осознал, что через несколько лет, вероятно, будет испытывать точно такую же ностальгию по годам, проведенным в Геттингене. Одним словом, он заметил некое непостоянство в себе самом. Путешествие изменило Тургенева, собственное прошлое предстало перед ним в новом свете. Несмотря на то что прежде он считал свое прошлое пустым, оно стало наполняться для него смыслом именно потому, что отличалось от нового настоящего: «Иногда мысль о людях, с которыми мне было приятно быть вместе, радовала дух унылый. Но теперь другие времена, другие годы, и сам я другой, с другими новыми мыслями о людях, о всем. Но воспоминания сии пребудут вовек незабвенными»74. Такое открытие собственной историчности глубоко повлияло на его жизнь за границей и привело к сложному переосмыслению России, а также к формированию новых привязанностей, принятию новых идеологий и исследованию новых идентичностей.

Оглядываясь из своего немецкого далека на Россию Александра I, Тургенев видел стремительно развивающуюся страну. Воодушевленный этим, он представлял себе блаженное будущее, о котором всегда мечтал, в виде преобразившейся России, где тесная связь с близкими людьми будет неотделима от отождествления себя с отечеством75. Любовь к родине превратилась в постоянное чувство, формировавшее его идентичность:

Я думаю, что долгое пребывание в чужих краях есть подлинно зараза для многих русских: они неприметно переменяют образ мыслей о всем, даже и об отечестве. Но меня, кажется, таковые примеры тем более укрепляют в любви к этому божественному идеалу, усиливают высокое мнение мое о характере русском и подтверждают справедливость этого мнения76.

Тем не менее, когда в 1811 году Тургенев готовился вернуться в Россию и поступить на службу, его охватило беспокойство: он опасался «пустой, исполненной неприятностей, трудной» жизни в российской столице77. По возвращении в Москву он был неприятно поражен, увидев на лицах людей «печать рабства, грубость, пьянство», что немедленно вызвало желание вернуться в чужие края78. Тургенев признавался: «Я обманулся в надежде, питавшей воображение мое в Геттингене»79. Теперь приходилось выбирать между горячим, хотя и абстрактным, желанием способствовать прогрессу России – и глубоким отвращением к повседневной жизни в ней. Как он писал в 1822 году: «Я покуда еще люблю моих соотчичей; но начинаю постигать, что можно любить отечество, совсем не жалуя своих соотечественников»80. Одним словом, несмотря на то что политические убеждения заставляли его внести свою лепту в поддержку цивилизационных целей российского государства, он не мог внутренне смириться с моральным обликом своих соотечественников, не говоря уже о повседневной российской – пусть даже столичной – действительности.