Вегетарианка - [24]

– Вот и все, – произнес он. – Полежи так еще немножко.

Он снял камеру со штатива и начал снимать крупным планом. Приближая к себе объективом один за другим каждый цветок, долго скользил по линии шеи, растрепавшимся волосам, рукам, как будто в напряжении давящим на покрывало, по ягодицам с монгольским пятном. В конце концов, засняв все ее тело, он выключил камеру.

– Теперь можешь встать.

Почувствовав небольшую усталость, он опустился на край дивана, стоящего перед камином. Она уперлась локтями о пол и медленно, будто у нее затекли конечности, поднялась.

– Не замерзла?

Он вытер пот, встал и накинул ей на плечи свой джемпер.

– Не устала?

И тут она посмотрела на него и засмеялась. Смех прозвучал едва слышно, но в нем чувствовалась сила, и этот смех, казалось, говорил, что она ничего не собирается отвергать и ничему не будет удивляться.

И только теперь он понял, что потрясло его в ней, когда она легла на покрывало. Тело, исторгнувшее из себя все страстные желания, принадлежало молодой женщине, и было прекрасным. И из этого противоречия рождалась удивительная суетность, и не просто суетность, а суетность, имеющая силу. Падающий через широкие окна солнечный свет, который разметался на мельчайшие частицы, похожие на песчинки на берегу моря, и красота тела, также бесконечно – незаметно для глаза – разбивающаяся на мельчайшие частицы… Множество ощущений, которые невозможно описать несколькими словами, разом навалились на него и ослабили даже сексуальное желание, неустанно мучившее его весь прошедший год.

* * *

В его джемпере, наброшенном на плечи, в джинсах, она сидела, обхватив руками кружку, из которой поднимался пар. Без тапочек, она легко ступала по полу босиком.

– Ты не замерзла?

В ответ на этот вопрос, прозвучавший второй раз, она качнула головой.

– Не устала?

– Я же только тихо лежала. На теплом полу.

На удивление, она не выказывала никакого любопытства, и благодаря этому казалось, что в любой ситуации она останется спокойной. Что собой представляет незнакомое окружающее пространство, ее не интересовало, и эмоций она тоже не выражала, хотя в таких ситуациях у женщин они должны проявляться. Казалось, ей достаточно простого наблюдения за всем тем, что находится рядом. А может быть, в ее внутреннем мире разворачивались какие-то страшные, недоступные окружающим события, и этот мир, ведомый только ей, существовал наряду с обычной жизнью, отнимая силы, и у нее не хватало энергии на то, чтобы реагировать на происходящее вокруг, любопытствовать, исследовать что-то. Он предположил это потому, что иногда в ее глазах читались не пассивность или равнодушие, свойственные слабоумным, а неистовство, но при этом в них сквозила и сила, сдерживающая его. Сейчас она сидела, обеими руками обхватив теплую кружку, сжавшись, как замерзший цыпленок, и что-то рассматривала у себя в ногах, но ее поза вызывала не жалость – скорее выражала одиночество, настолько глубокое, что это заставляло испытывать неловкость.

Он вспомнил ее бывшего мужа – теперь его и свояком называть не было надобности, – который сразу пришелся ему не по душе. У него было черствое лицо человека, не верящего ни в какие ценности, кроме телесных удовольствий и материальных благ, и едва представив, как его пустые губы, из которых не выходило ничего, кроме банальностей, жадно рыскают по ее телу, он почувствовал что-то похожее на стыд. Знал ли ее толстокожий муж о монгольском пятне? В своем воображении он нарисовал их вдвоем в постели, и сцену эту воспринял как оскорбление, как насилие, как нечто грязное.

Она встала, допив свой чай, и он поднялся вслед за ней. Взял протянутую кружку, поставил на стол. Поменял кассету в видеокамере, отрегулировал положение штатива.

– Ну что, продолжим?

Она кивнула и направилась к покрывалу. За это время солнечные лучи несколько утратили свою яркость, и он установил в ее ногах вольфрамовую лампу.

Она снова разделась, но на этот раз легла лицом вверх. Из-за локального освещения ее грудь оказалась в тени, однако он сощурился, словно ослепленный. До этого у нее в квартире ему уже довелось случайно увидеть ее наготу спереди, но сейчас она – и когда лежала лицом вниз тоже – вся воплощала собой такую мимолетную красоту, что от страсти у него защипало в глазах. Худые ключицы, груди, от лежачего положения ставшие плоскими, как у девочки, выступающие ребра, без всякого стыда свободно раскинутые ноги и отрешенное лицо, будто она спит с открытыми глазами. Ни одна частичка этого тела не содержала в себе ничего лишнего. Он впервые видел тело, так много говорившее само за себя.

От ключиц до грудей желтыми и белыми красками он нарисовал большой цветок. Если спину украшали ночные цветы, то грудь – яркие полуденные соцветия. Оранжевый лилейник расцвел на худом животе, большие и малые золотые лепестки беспорядочно опадали на бедра.

Ни разу – за его почти сорок лет его жизни не испытанная им прежде светлая радость, тихонько излившись просочившись из какого-то тайного закутка внутри него, собралась на кончике его кисти. Ему хотелось продлить эту радость, чтобы она не угасала как можно дольше. Свет лампы доходил только до шеи, и ее лицо казалось темным. Он думал, она заснула, но когда кисть дотронулась внутренней стороны бедра, по ее телу дрожь пробежала, ясно показывая, она не спит. В ней, принимающей все безропотно, была словно какая-то святость, и ее нельзя было назвать ни человеком, ни зверем; она казалась и растением, и животным, и даже человеком – неизвестным существом, чем-то средним между всеми этими созданиями, живущим на Земле.