Ведьмино отродье - [20]

Благословен ты, тысячелистник, от земли сей произрастающий, ибо, на Голгофе найденный, Спасителя нашего Иисуса Христа целил. Боль кровоточащих ран его утолил…

Ловел бережно вытащил первый корешок.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа беру тебя от земли сей.

Будь трава дьявольской, сразу бы увяла у него в руке, почернела и завоняла… Ловел с беспокойством оглядел кустик, но серовато-зеленые листья и щиток беловатых цветочков оставались, как и были, свежими.

Ловел вырыл еще несколько кустиков, принес на приготовленную для них грядку, заботливо, будто сам тополь бальзамический, посадил. И в тот момент понял: его аптекарский огород народился.

Еще осень не сменилась зимой, еще приют предстояло строить и строить, а Ловел уже ухаживал не только за травами, но за болящими. Началось с ветхого старичка, которого родные просто подкинули на порог, как нежеланного младенца. Потом был матрос-чужеземец, его полоснули ножом во время драки в таверне. Потом была женщина с ребенком на руках, очень, по ее словам, больным; женщина молила Ловела его вылечить, но больной оказалась женщина, ребенок — мертвым.

Они похоронили дитя, и Ловел отметил место, посадив на могилке собачий шиповник, а о женщине они все заботились, пока она не поправилась. Матрос тоже подлечил рану и ушел, поклявшись отомстить обидчику. Старик умер, и его похоронили рядом с дитятей. Но теперь целым потоком потянулись страждущие, просящие об исцелении или хотя бы о позволении умереть под кровлей среди добрых людей. И Роэр никому не отказывал. Так приют Святого Варфоломея зажил, опекаемый помимо Довела еще двумя пришлыми монахами, которые смотрели за хворыми. В кухне варилась похлебка. В часовне пред алтарем горели свечи. А крыша была временная, плетеная из тростника, и плохо защищала от зимних дождей и ветров.

Одним днем в преддверии весны, когда на аптекарском огороде чистотел раскрывал желтые цветки-глазки, Ловел принес обет каноника-августинца пред лицом Ричарда де Бельмейса, епископа Лондонского.

Ловел охотнее бы принес клятву Роэру, но, услышав от Ловела об этом, Роэр улыбнулся своей быстрой, летящей улыбкой.

— Прежде паж при короле, теперь оруженосец при рыцаре? Чтобы стать каноником, нужен епископ, брат Отрепыш, а я даже и не приор, хотя имею серьезное предчувствие, что когда-нибудь сделаюсь им. — Роэр бросил взгляд на низкий каменный фундамент будущей монастырской церкви. — Пока я попечитель приюта Святого Варфоломея, не более. Не в моей власти возвести тебя в рыцарство. Поэтому я постою с тобой рядом, когда ты будешь давать обет его преосвященству епископу Лондонскому, пожа-лующему к нам в будущем месяце проинспектировать ход работ.

Так, с Роэром по одну сторону и перебравшимся в Смитфилд со строительства собора Святого Эгидия у Крипплгейт учителем Алфуином по другую, в пустой приютской часовенке Ловел принес обет Ричарду де Бельмейсу.

Только накануне закончили крышу, и на ней, островерхой, мастеровые воткнули убранное деревце — знак, возвещавший о радостном событии миру.

Глава 11. Земля Обетованная

Почти три года минуло с тех пор, как Ловел покинул Новую Обитель и отправился в Лондон — помочь Роэру обратить невероятную мечту в явь. А теперь казалось, приют, распахнувший двери всем, в нем нуждающимся, стоит так же давно, как ольховые деревья на берегу Быстрой речки. За недужными в двух больших палатах ходили восемь братьев и четыре сестры, но никто из них не ведал о целебных травах больше Довела, ни у кого руки не обладали удивительной целящей силой, какая передалась Доведу от бабки. В его ведении по-прежнему был огород и аптекарская в глубине приюта, уставленная кувшинчиками, баночками, увешанная пучками сухих трав. И спал Ловел не в длинной побеленной общей опочивальне, но на низенькой складной кровати в углу аптекарской, чтобы всегда быть рядом на случай, если он понадобится ночью.

Люди в приюте, добравшиеся сюда сами, доставленные ближними, в основном, были так стары и так больны, что им оставалось помочь разве что добрым словом да миской супа. И Ловел старался помочь. По очереди с другими братьями брал ручную тележку и отправлялся за подаянием съестным, чтобы они не голодали. Ухаживал за ними, привыкнув к тяжелому запаху нечистоплотной старости. Слушал, когда им хотелось излить душу, утешал, когда они отчаивались, делал, что мог, чтобы облегчить их боль и страдание.

Он знал: для этого он на свете и нужен, единственно в этом его призвание, и все-таки… все-таки чего-то недоставало. Сначала он не догадывался, чего. Но лежа ночами, слишком истомленный, чтобы заснуть, он со временем стал часто вспоминать слышанный в детстве сухой раздраженный голос брата Юстаса: «Для лекаря в монастыре два пути. Первый — расточать собственную жизнь по капельке с каждой больной душой, проходящей через ваши руки. Второй — сделать все возможное для больного, но держаться в стороне, чтобы сердце не надрывалось».

Ловел, наконец, понял, чего же недоставало… Он делает все возможное, держась в стороне. И не хотел, всем сердцем, всей душой не хотел, чтобы так. Но сам ли человек выбирает? Ловел обращался к Богу с молитвами, но молитвы ему никогда не давались, и он ощутил странную опустошенность, сомнение в себе, сомнение в том, что Бог избрал его на помощь страждущим.