Ведьмак из Салема - [5]

Я осторожно выпрямился за своим укрытием, посмотрел на улицу, чтобы закрепить его, и схватил мешок с песком, который собирался натянуть через его голову немного крепче. Незнакомец не шевелился, а продолжал попыхивать сигарой и, казалось, ждал, когда небо упадет ему на голову (что он собирался сделать). Но я продолжал сидеть неподвижно и ждать. У меня будет время; патрулирование должно было произойти через два с небольшим часа, и никто с его пятью чувствами вместе и кто знал эту местность, не осмелился бы прийти сюда после наступления темноты. Я наблюдал за ним без движения почти четверть часа. Наконец он выбросил сигару, вынул новую из тонкого серебряного футляра, который носил в кармане жилета — я тщательно записал это и добавил еще один пункт в список вещей, которые я принесу к своему забору на следующее утро … и чиркнул спичкой.

И в этот самый момент я прыгнул вперед.

По сей день я не знаю, как он это сделал. На самом деле, я даже не уверен, что он делал; расстояние между ним и мной было меньше двух шагов, и я уверен, что не издал ни малейшего звука. Если вы пережили восемь лет в трущобах Нью-Йорка, вы научились двигаться, как кошка, но следующее, что я помню, это лежащий на спине, задыхаясь, и на лезвии меч, которым Монтегю держал меня против меня. горло. А он все еще улыбался и покуривал сигару, как ни в чем не бывало.

Тогда он мог бы посадить меня в тюрьму. Суды в Штатах чертовски мелочны — чулок с песком, подобный тому, который у меня был с собой, был бы смертельным оружием, если бы немного не повезло, а судья с зубной болью и сварливой женой дома, а мое ограбление привело бы к Через пять лет в лучшем случае (а в худшем — двадцать пять) Монтегю сдал бы меня полиции. Он мог убить меня на месте; никто бы не задал подозрительного вопроса.

Но он ничего подобного не сделал, а, наоборот, сунул меч в карман, помог мне подняться на ноги — и с самой дружелюбной улыбкой в ​​мире предложил мне сигару.

«Вам потребовалось много времени, чтобы принять решение, молодой человек», — сказал он. Это были первые слова, которые он мне сказал, и я никогда их не забуду. Он все время знал, что я подстерегаю его, и не предпринял ни малейшей попытки меня остановить. Я проигнорировал сигару, которую он мне предложил; не столько потому, что она мне не нравилась, сколько потому, что я был слишком сбит с толку, чтобы хотя бы ясно подумать, но Монтегю продолжал улыбаться мне и спрашивал меня в своей почти преувеличенно вежливой манере, следует ли мне отвести его к его машине, а потом следовать.

Он отвел меня в паб — один из тех шикарных, дорогих сараев, где гудит полдюжины официантов в накрахмаленных рубашках, а бокал вина стоит столько же, сколько наш зарабатывает за неделю, — и мы поговорили. Сначала он заговорил, но постепенно он заставил меня рассказать о себе: о моей юности, месте, где я вырос, тете Мод, моей жизни здесь, в Нью-Йорке — обо всем. Тогда я думал, что это незнакомое шампанское развязало мне язык, но теперь я уверен, что это был только он. Не знаю как, но Монтегю заставил меня рассказать ему о себе больше, чем когда-либо прежде. Мы разговаривали всю ночь, и когда метрдотель наконец сделал нам комплимент, за окном взошло солнце.

На прощание Монтегю подарил мне свой серебряный портсигар и пятьдесят долларов.

Я никому не рассказывал эту историю — все равно никто бы мне не поверил — и через несколько недель я начал забывать о странном незнакомце.

Но он вернулся четыре с половиной месяца спустя, и на этот раз он смотрел на меня.

Он был изменен. Полоса седых волос над его правым глазом расширилась, и в его взгляде было тревожное, почти испуганное выражение, которое я слишком хорошо знала. Он выглядел на много лет старше, чем в ту ночь, когда я впервые увидел его.

То, что он хотел от меня, было настолько же простым, насколько и невероятным: меня. Он сказал, что уезжает из Америки в Англию, и он попросил меня поехать с ним, официально в качестве его секретаря, а на самом деле в качестве горничной для всего: дворецкого, повара, кучера — и телохранителя. Последняя часть его открытия меня не удивила. Я тогда достаточно часто видел его глаза, чтобы понять, что происходит с Рэндольфом Монтегю.

Он боялся. Панический страх.

Я никогда не спрашивал его, от кого он бежит, ни тогда, ни во время перехода. Но я сказал да. Мне никогда не нравился Нью-Йорк, и я придерживаюсь того мнения, что Америка заняла больше, чем дала мне, а именно: двадцать пять лучших лет моей жизни, проведенных в бедности и нужде, и мысль о том, что может быть секунда способ Получение шанса и возможность начать все заново на континенте казались мне заманчивыми.

В тот же вечер мы сели на корабль, и когда на следующее утро взошло солнце, мы были уже в пятидесяти милях от моря …

У меня в голове прозвучал низкий, утомительный стон. Я сел, поднялся с почти виноватым жестом и снова наклонился над кроватью. Веки Монтегю дрожали, но, похоже, он не приходил в сознание. Его кожа лихорадочно сияла, а руки под тонким одеялом беспрестанно двигались, словно пытаясь что-то схватить.

Меня охватило странное чувство беспомощности. Монтегю вошел в мою жизнь, как Прекрасный принц в жизнь Золушки; он буквально вытащил меня из сточной канавы, дал мне приличную одежду и попытался сделать из меня того, кого тетя Мод назвала бы «порядочным парнем». Все, о чем он просил, — это моей помощи. И я ничего не мог для него сделать. Ничего. Даже хинин — единственное лекарство, которое было в аптеке LADY OF THE MIST — не смог снизить его температуру.