Ведьма - [8]

— Выпей.

— Ты уверен, что не насрал в этот горшок? — спросил Бальтазар.

— Уверен, — огрызнулся дед.

— А я нет.

— Пока не выпьешь, разговору не будет.

Втихаря обмахнув рот крестом, Бальтазар проглотил содержимое кружки. Оказалось — плохонькое винцо, сильно отдающее пылью и плесенью. Обтер губы, обернулся к старику. Тот созерцал своего гостя, склонив голову набок.

— Хоть бы спросил сперва, что я тебе подсунул. Вдруг отравить надумал?

— Что ты мне подсунул, Тенебриус?

Старик откинул голову назад и захохотал, дергая кадыком на красной морщинистой шее.

— Много ты повидал, солдат, а ума не набрался. Ладно, скажу. То, что ты выпил, — лучшее средство для укрепления ума. Многократно опробованное на самых безнадежных болванах.

— Что за средство?

— Вино, настоенное на сапфирах.

— Откуда у тебя сапфиры, Тенебриус?

— Ты еще не городской судья, Бальтазар Фихтеле. Мало ли что у меня есть, все тебе скажи. Чем глупости спрашивать, спросил бы лучше главное — как действует сие зелье?

— Тошнотворно действует, — сказал Бальтазар. — Сейчас блевану тебе в хижине.

— От этого в моей хижине грязнее не станет, — отозвался Тенебриус. — Блюй, если тебе от этого легче. Но лучше бы тебе удержать напиток в себе. Ибо сказано о камне сем: «Кто же настолько глуп, что отсутствует у него всякое понятие и представление, но хочет стать умным и не может обрести ума, пусть со смирением лижет сапфир, и скрытый в камне жар, соединенный с теплой влажностью слюны, вытянет соки, угнетающие рассудок, и так обретет ясный ум».

Цитату старик выпалил одним махом, победоносно.

— Кто это сказал?

— Одна дура. Святая Хильдегард фон Бинген.

— Как ты можешь так отзываться о ней, если она была святая?

Тенебриус пренебрежительно махнул рукой.

— Это для для таких, как ты, она святая. А для меня все вы хлам и мусор. И вся эта земля хлам и мусор.

Бальтазар поежился.

— Не знаю, что и сказать на это, Тенебриус. Пока я был солдатом, несколько раз случалось так, что смерть подходила ко мне слишком близко. Теперь, когда я остался жив, мир не кажется мне такой уж помойкой.

— Это потому, что ты здесь ненадолго, — сказал Тенебриус. — Поживи с мое…

Он пожевал губами, порылся в мешочке, который принес ему Бальтазар, вынул оттуда горстку ягод и отправил в рот. По острому подбородку старика потекла темная слюна, окрашенная соком ягод.

— Ты знаешь, как был заложен этот рудник? — спросил наконец Тенебриус.

— Кто же этого не знает в долине Оттербаха?

— То-то и оно… — Тенебриус вздохнул. — Хочешь, расскажу, как было на самом деле?

Бальтазар ответил «да» и сразу понял, что ему этого совсем не хочется. А Тенебриус жевал и говорил, говорил и жевал, и под конец уже стало казаться, что он жует свой рассказ, обильно приправляя его слюной и ядом.

— Клаппиан и Нойке, — бормотал старик, — благочестивые старатели, сукины дети, мать их. «А имя третьего потерялось». Потерялось, да. Потому что это МОЕ имя, и оно действительно потерялось. И я взял себе другое, Тенебриус, и уж оно-то останется.

Мы спустились с Разрушенных гор, голод и волки шли за нами по пятам. Тогда эти земли тоже разрывала война, другая война, и оружие у солдат было другим, а лица — те же самые… Я много видел с тех пор солдат, и у них всегда одни и те же лица.

Мы шли по берегу Оттербаха, ветер плевал в нас холодом, ягоды в лесу еще не созрели, мы жрали молодые шишки, кору деревьев, выкапывали съедобные корни. У нас был понос от сладких корней аира, и мы воняли, как три отхожих места, можешь мне поверить.

Ежевечерние молитвы пресвятой деве? Хрен ей, а не молитвы. Ежевечерняя брань, которую мы адресовали ей, и всем святым, и господу богу, который создал людей ненасытными, а землю бесплодной.

В тот вечер мы встретили дезертира. Он был один, нас трое. И у него был хлеб. Мы убили его молотками, которыми разбивали камни. Мы разбили его голову и бросили труп на песке. Оттербах мелел с каждым днем, и вода уползала от покойника, как брезгливая девка от грязного мужика, точно боялась замараться.

Мы сняли с трупа мешок, вытащили еду и тут же, прямо возле трупа, разорвали зубами хлеб. Три голодных пса. Клаппиан стоял в луже крови, но даже не замечал этого, а когда заметил, то выругался и пошел мыть ноги в реке. А я пошел срать.

Ты замечал когда-нибудь, Бальтазар, что самые замечательные мысли приходят в голову именно тогда, когда ты сидишь, скорчившись, где-нибудь в кустах и давишь из себя говно? Я срал и думал о том, что в желудке у меня камнем лежит чужой хлеб и что скоро придется прирезать Нойке и жрать его плоть, если мы не найдем себе пропитания. Вот о чем я думал.

И тут мой взгляд привлек какой-то блестящий предмет. Я протянул руку и взял его. Медный самородок.

Поначалу я принял его за золотой и завопил, как безумный. Мои товарищи примчались на этот крик. А я вскочил, забыв подтереть задницу, сжал пальцы на самородке и зарычал, что убью любого, кто подойдет ко мне и попытается отобрать мое сокровище. И они тоже ощерились, схватились за молотки.

А потом Клаппиан сказал:

— Давайте поищем еще.

И мы стали искать.

— И нашли, — сказал Бальтазар.

Старик засмеялся.

— И нашли. А потом оба моих товарища умерли, — сказал он. — И не я убил их. Они умерли в своей постели, исповедавшись и причастившись, чин чинарем. А я — живу и живу. Уже семьсот лет как живу. И все здесь, на руднике.