Вечные времена - [6]

— Т-точно! — произнес Недьо с трудом. — Ее к-купи-ли, чтоб она была п-погребальной к-колесницей, обслуживала н-нас… А м-мы с-сейчас д-давайте ее ос-свя-тим! Улах, в-влезай в б-бричку!

Улах побледнел, но не успел он опомниться, как Спас поднял его вместе с кларнетом и поставил в бричку. Другие тоже полезли в нее, взяли с собой невесту и оплетенную бутыль с вином.

Недьо распахнул ворота и закричал:

— Сейчас я вас повезу! Эту б-бричку государство купило для н-нас! Улах, играй!

Улах заиграл. Дачо и Недьо вытолкнули бричку на дорогу, но она не поехала, потому что Недьо споткнулся. Тогда подскочило несколько человек и поволокло бричку за собой. Дорога пошла вниз, и бричка покатилась сама. Тонкий голос кларнета раскалывал небо. Спас вторил ему басом, размахивая рукой, в которой был зажат петух. Бричка неслась, вихляя, вниз, за ней бежали, падая в снег, свадебщики. Лишь дед Стефан не падал, он бежал вслед за своей бричкой, широко улыбаясь и расставив руки. За ним несся пес, решивший, что о нем все же не забудут. Село раскачивалось на холмах, в домах просыпались.

Ишак глядел на распахнутые ворота и свежую колею от проехавшей брички. Ему в ноздрю залетела снежинка, стало щекотно, и он чихнул. Никогда Марко ничему не удивлялся, а сейчас удивился. Почему люди сами впряглись в бричку вместо того, чтобы впрячь его?

ЛУННАЯ НОЧЬ

Бабка Неделя видела с балкона, как Дачо загнал в хлев своих пять овец, обошел двор и исчез в доме, как потом снова вышел, оглядел двор и ушел. Балкон был темным, весь дом бабки Недели утопал во тьме, и Дачо боялся смотреть в ту сторону, на ее дом. С тех самых пор ни он, ни его жена никогда не глядели в этом направлении.

Бабка Неделя засмеялась. Она сидела в полной темноте на сундуке, подобрав под себя ноги, как кошка. Раньше здесь сидела кошка, но бабка Неделя выгнала ее и заняла сама ее место. Теперь-то она знала, что кошка отнюдь не была глупой: отсюда просматривался весь двор Дачо, были хорошо видны его дом, летняя кухня и свежеокрашенная уборная, крытая черепицей, а за оградой его участка — построенный им висячий мост, овраг, поросший бузиной, над ним — дома, взбегающие вверх по склону, справа — дорога; сиречь, взору смотрящего открывалось почти полсела. Нет, кошка была совсем, совсем неглупой!

На небе светила луна. Крыши домов, дорога, овраг были залиты ее светом, от луны струилось призрачно-белое сияние, рассеивающееся по земле. В лунные ночи бабка Неделя никогда нс спала. Впрочем, она вообще почти не спала: по целым дням она пропадала на кладбище, бродила среди могил, наблюдала за приходящими, всякий раз усаживаясь на новом месте. Когда не приходили люди, прилетали птицы, клевали с ее почерневшей сухой ладони крошки хлеба и пшеничные зерна. На кладбище царила тишина: хотя оно находилось возле самого села и мимо него люди шли в поле и возвращались обратно, звук голосов и скрип телег туда почти не доносились. Тут было царство совсем иных звуков, и бабка Неделя приходила сюда ради них. Эти звуки рождались в глубине самого ее существа, но она слушала их как бы со стороны. Она очень хорошо знала, что они рождаются в ней, и потому спрашивала себя, жила ли она вообще когда-либо на свете и существует ли на самом деле это село, в котором осталось так мало людей. Нет, она не разговаривала с мертвецами, как болтали в селе, — она разговаривала с собой, а в ней не все умерло. То, что оставалось, оживало здесь, на кладбище, и те, кто приходил сюда, удивлялись молодому взгляду ее зеленых глаз, в которых светилось неугасимое пламя жизни.

Она не ощущала большой разницы между живыми и мертвыми. Дачо тоже был мертвецом, хотя и ходил каждый день на пилораму или на полевые работы, если не нужно было пилить доски. И, глядя с балкона, как он снует туда-сюда, кормит овец или разговаривает с женой, стараясь не смотреть в сторону бабки Недели, она знала, что он мертв. Она глядела не на Дачо — она вглядывалась в самое себя. Он был в ней вместе со всеми другими живыми и мертвыми людьми — жителями ее села и членами ее бесконечного рода. Она принимала младенцев почти у всех односельчан, была повивальной бабкой всех в селе, за исключением, может, лишь столетнего старца деда Димитра; для нее и женская утроба и открытая могила были почти одно и то же, потому что она и встречала и провожала всех. Кратким был земной путь людей, потому она почти не отличала их друг от друга, хотя знала до мельчайших подробностей все зигзаги каждого человеческого пути.

Сейчас было полнолуние, луна освещала бледным светом притихшее село. Все спали. Женщины беспокойно метались во сне возле глубоко спящих мужчин. Маленьким девочкам снились кошмары, и они плакали, но это было раньше, когда в селе еще были маленькие девочки. Теперь кошмары снились старухам, потому что они тоже были маленькими девочками и всегда такими и останутся.

Бабка Неделя слезла с сундука, выпросталась из одежды, оставив ее лежать на балконе, и совершенно голая, с распущенными седыми волосами выскользнула во двор. Ее сухое сморщенное тело, ставшее вдруг совсем белым и бесплотным, двинулось по белой траве. Мало-помалу движение его ускорилось: шаги стали быстрыми, руки поднялись вверх и замахали в воздухе.