Вечные поиски - [2]

Семейным человеком Педро по натуре не был. Его супруга, достойная католическая матрона, родила ему шесть дочерей, однако Педро лишь с трудом вспоминал их имена, а дни их рождений вообще не помнил. В семье и в доме появлялось лишь его тело, и то как гость, ибо дух его был всецело предан вышеупомянутой честолюбивой мечте. Впрочем, разглядеть это было непросто, так как он любил проводить время за едой, питьем и разговорами с друзьями и знакомыми. На вопросы о его семье он отвечал: «Император может содержать армию, погреб может содержать винные бочки, остроумец может содержать в уме много шуток, депеша может содержать важное известие, но я лишь с трудом могу содержать шестерых дочерей, и ни одна из них не скажет мне спасибо за то, что я ее отец. Все мои деньги уходят на гребни и нижние юбки. Ну а теперь о грядке с капустой у тебя в огороде. Душу священника, спаси его Господь, ублаготворили бы кочаны с нее для великолепного супа, который по-особому готовит его экономка, и суп – это такое лечебное снадобье, что, как говорится, может излечить зиму и вызвать весну. Ну, так если ты дашь их мне для передачи ему, он будет учить твоего сынка Библии и возносить за вас особые молитвы во время мессы. Но коли ты думаешь, что твои собственные молитвы не хуже и что пастырь, да благословит Небо его доброту и да простит его слабоумие, может возносить за вас молитвы не больше, чем сам Бог, тогда он разок-другой поучит твою дочку игре на церковном органе. Так, значит, я приду к тебе завтра утречком и избавлю тебя от хлопот с кочанами».

Вот так в эпоху неустойчивой экономики, когда корабль того и гляди мог пойти ко дну или урожай погибнуть, Педро ловко обходился без денег, которых не было ни у кого.

Но имелся еще один Педро, о котором никто не догадывался. Отчасти потому, что он даже самому себе никогда полностью не признавался в другой своей честолюбивой мечте. А еще потому, что его семья, друзья и знакомые предпочитали видеть в нем ничтожного услужливого меняльщика и незаботливого мужа, чем кого-то с чаяниями нематериальными и необычными. Ибо Педро хотел стать мэром. Его не беспокоило, что такое упование было безнадежно, – свободного крестьянина, совсем недавно перебравшегося в город, никто не признал бы приемлемым претендентом на такой высокий пост. Как не беспокоило и то, что статус, на который он покушался, был таким неординарным – не стать богатым, не стать знаменитым, не стать могущественным, а стать мэром. Откуда взялась эта честолюбивая мечта? Довольный получатель нескольких банок оливкового масла сказал: «Друг Педро, если бы ты захотел стать мэром, я бы проголосовал за тебя». И, как бывает со случайно оброненными словами, они несли особый смысл, и мысль эта утвердилась в Педро на удивление без каких-либо колебаний. На его взгляд, это казалось естественным завершением усердных трудов на ниве доходных занятий и связей. Эта сторона его жизни редко приносила разочарование, что помогало ему бездумно пренебрегать семьей, игнорировать мессы, которые постоянно заказывала от его имени жена, и оставаться глухим к ядовитым упрекам его шестерых – или семерых? – дочерей.

Это утро сулило многое, как приятное, так и новые задачи, ведь Педро собирался навестить Роблса, печатника, единственного, кто наотрез отказывался иметь с ним дело, ну а потом встретиться еще с одним человеком, автором, с которым до сих пор он совместно занимался восхитительным и взаимно выгодным делом – только оно и приносило ему наличные деньги.

С пыльной суеты улицы Педро вошел в прохладу печатни. Подручный печатника вскочил с табуретки, и появился Роблс, подтянутый, бодрый, уже в нарукавниках от краски и пачкой листов в руке.

– Назовите мне цифры, – сказал Педро, – потому что я иду к моему другу Сервантесу, а так как он бодрствует больше по ночам, чем при свете дня, сегодня вечером я смогу разжечь огонь его вдохновения.

– Ну, у тебя есть свое место в окне, и не проходит и часа, как кто-нибудь да купит новейший эпизод, – сказал Роблс. – Погляди, у меня в руке еще десяток готовых для набора.

– Ну, так дай мне для него и деньги, – сказал Педро. – Ведь долгов у него больше, чем надгробий на кладбище, а хоть характер его и веселый, он же подвержен меланхолии.

– Нет, я верю, – сказал Роблс, вручая Педро мешочек с монетами, – что успех порождает меланхолию. Можешь сказать своему приятелю, что нет печальнее занятия для человека, чем писать комедии, и нет пути к унынию вернее, чем работать по ночам, когда и поговорить не с кем, кроме ночных бабочек, кружащих у твоей свечи. Скажи ему, чтобы он пришел ко мне пообедать.

– Я знаю, что он ответит, – сказал Педро. – Улыбнется и скажет, что даже дружбы ради нельзя хитростью отнять у человека работу, которую он должен делать. Но я расскажу ему о твоей тревоге и о твоем приглашении.

Роблс пожал плечами. Он тоже знал Сервантеса.

– Ну и еще одно дельце, – сказал Педро. – Один человек, которого я знаю, был бы рад заиметь несколько лучших ваших пергаментных листов…

– Перед тем, как ты продолжишь, – перебил Роблс, грозя пальцем, – вспомни, что я говорил тебе раньше. Меня обмены не интересуют, только звонкая монета. Я признаю деньги из металла и бумаги и никакие другие. И что бы ты ни говорил и ни делал, своего решения я не изменю. – Роблс снова погрозил пальцем. – Почти все, живущие по соседству, вступают с тобой в те или иные сделки, но деньги можно положить в банк, а капусту и морковь – нет.