Вечерняя книга - [25]

— Ну, мать, хороша коса! — доложил он, плюхнувшись рядом с нами, разгоряченный и потный. — Вволюшку натешился!

— Хороша, если умеешь, — уточнила Мария Ивановна, тем и проставив косцу высшую оценку. — А без умения и она — косырь.

— Я ж говорил, в мальчишках еще с ней намахался! — возбужденно, мускульной радостью радуясь, объяснил Смолянинов. — И сейчас, бывает, вырвусь к своим старикам — первым делом за косу. Они у меня в колхозе живут, в соседнем районе. Правда, немного помоложе, чем ты, мать.

«Вряд ли моложе», — тотчас мысленно возразил я Федору Федоровичу. То ли мой короткий взгляд что-то подсказал ему или спохватившись, что все о себе говорит, он легонько нахмурился.

— А все же тебе это трудненько, мать… в твои-то годы.

— Привычна, — повторила Мария Ивановна свой давешний ответ.

— Одна живешь?

— Одна.

Сказала она это так же спокойно, беспечально, не меняя позы, не шелохнувшись, — как и тогда, когда обронила, что бог не дал ей сына. Мне не по себе стало.

— Муж помер?

Я обязательно удержался бы от дальнейших вопросов; Федор Федорович, напротив, продолжал задавать их — деловито, прямо, безо всяких тонкостей, и это не коробило. Я понимал — почему: расспрашивал он не по праздному бесцельному любопытству, которое ненароком и обидеть-ушибить человека может, а по своему партийному долгу и потребности знать людей района, прийти к ним, если нужно, на помощь, иногда даже раньше, чем они попросят ее либо, стесняясь, не попросят вовсе. Наверное, чувствовала это и Мария Ивановна — отвечала она без натуги, поглядывая на секретаря райкома ясными мудрыми глазами.

— Убили… Всю войну целехоньким прошел, а в конце-то и убили. На чешской земле лежит — вон аж где!..

Федор Федорович тихонько крякнул, чисто выбритые скулы его порозовели. Я давно приметил, что такие, как он, в общении с людьми, пережившими войну, испытывают какую-то благодарную неловкость — словно в чем-то виноваты перед ними. Не смогли, не сделали того, что надо бы сделать. Не принято говорить об этом, как ни слова из того, о чем хотелось бы сказать, не сказал сейчас Федору Федоровичу и я. Милый, мол, человек, не винись в том, в чем не виноват, тебе-то в конце войны лет десять было, не больше, — уцелел, выжил в своем картошкином детстве, и то ладно. Зато уж теперь-то, когда ты в самой силе, когда многое можешь и должен, — вот теперь и делай все возможное-невозможное, чтобы новой Отечественной не было!..

— Мать, так зачем же тебе корова, если одна живешь? — удивив меня неожиданным переходом, очень уж прямым практицизмом, спросил Смолянинов. — Тебе что, литр молока не продадут? Давай я сейчас приеду — распоряжусь.

— Это как же, зачем? — впервые так энергично откликнулась на вопрос Мария Ивановна, всплеснув жилистыми, в бурых накрапах руками и головой покачав на такое неразумение. — Неужто я свое молоко от своей Зорьки с бултыханным, ото всех коров, сравню? Да сроду не сравню! Опять же, разве я из покупного литра маслица собью? Попытай! А я вон на неделе-то в город съезжу, того же масла, той же сметанки-творогу своим и отвезу. Едят да похваливают!

— Кому — своим? — не понял Смолянинов, заодно и мой же, теперь неизбежный, вопрос задав.

— Одна-то в дому… это я тут только, — ласково засмеялась Мария Ивановна, с гордостью сообщая: — А в городу-то у меня — кагал цельный! Две дочки, семьями, зятья, трое внучек. Эти, гляди уж, вот-вот второй разок бабкой-прабабкой сделают!

— Чего ж они помочь-то не могут — косить хотя бы? — хмуровато спросил Смолянинов.

Мария Ивановна махнула сухонькой рукой, смешок ее прозвучал и ласково, и снисходительно.

— Где уж там! Все инженеры, все партийные — неколи им!

— А у матери, значит, время есть, силы есть?

— Знамо, есть, — не принимая иронии, с достоинством подтвердила Мария Ивановна. — Ноги ходят, руки не отвалились. По силам еще. Москва вон недавно что сказывала? Сказывала, ободрять сельских надо, чтоб свой скот держали. Оно, молоко-то наше, не на сторону идет — в одну речку. Я вон с зимы-то четыре кило масла совхозу сдала. Зорька-то у меня — ферма! А самой-то плесну когда ложку молока в чай, забелю — с меня и достанет.

Мы с Федором Федоровичем переглянулись. Карие глаза его вспыхнули, скулы заалели.

— Молодец ты, мать! — горячо сказал он.

— Нашел молодца! — добродушно, без смущения усмехнулась Мария Ивановна, морщины-морщинки на продолговатом лице пришли в движение. — Теперь, сынок, что не жить — и малым и старым…

— Вы эту жизнь и сделали! Отцы, матери наши.

— Да уж не вылеживались, не прохлаждались, — так же обобщая, согласилась Мария Ивановна.

— Кем же ты, мать, работала? — последовательно, досконально разузнавал Смолянинов.

— Кем? Всего-то и не перечтешь, сынок. — Мария Ивановна неторопливо, раздумчиво покачала головой; ясно глянувшие на нас глаза ее будто затуманились, куда-то вглубь и вдаль уходя. — До войны-то, девчонкой, в звене бегала… А в войну-то — куда уж ни пошлют, первая затычка была. Пахала, сеяла, жала, возила — от снега до снега пупки рвали. Чудно — два года в бригадирах ходила. Пока мужики с фронта не возвернулись.

— Награждали тебя, мать? — не забыл и об этом спросить Федор Федорович.