Вечерняя книга - [27]

ВЛАДИМИРСКАЯ ВИШНЯ

На рынке появилась вишня; еще не та, которую в добрый урожайный год продают у нас ведрами, корзинами, а самая первая, по немыслимой цене: в граненых стаканах, пополам с воздухом, но зато с верхом — с обманным и зазывным «походом». Безрассудно пристроившись к коротенькой очереди, я машинально следил за порхающими над прилавком женскими лилово подкрашенными пальцами в кольцах, нетерпеливо представляя, предчувствуя, как упруго брызнет во рту острый, кисло-сладкий сок, вернув прокуренным зубам, нёбу и гортани мгновенное ощущение детской чистоты и свежести…

— Ты бы, девынька, хоть бога-то побоялась — по стольку брать, — сокрушенно попеняла мяконькая морщинистая старушка, бережно принимая крохотный газетный кулек и рассчитываясь. — Десять буханок хлеба купишь — за твой-то наперсток. Эка ведь!

— А вы не берите, никто не неволит, — певуче и снисходительно отозвалась-посоветовала продавщица. — Ждите, когда ее навалом будет — в нынешнее-то лето!

Нынешнее лето выдалось для ягоды неудобное, холодное и дождливое. Почуяв в неторопливом голосе хозяйки вишни не только довольные нотки, но вроде бы и скрытую насмешку, наша небольшая очередь приглушенно взроптала.

— Себе и не взяла бы — внучка потешить охота, — добрея каждой морщинкой крупного рыхлого лица, словоохотливо объяснила старушка.

— Сами набалуют, сами и жалуются! Никто, говорю, за руку вас не тянет.

Теперь в неторопливом напевном голосе явно прозвучали пренебрежение, неприязнь. Я, продвинувшись, впервые, пожалуй, посмотрел на продавщицу и ахнул. Ну конечно же — Леля Незнамова, старшая дочь Незнамовых! За прилавком стояла молодая русоволосая женщина в белом халате с высокой грудью; полное, загорелое и ухоженное лицо ее было красивым и надменным, но я-то сразу увидел ее такой, какой знал, любовался много-много лет назад — в белом платьице, тоненькой, как впервые зацветшая вишенка, с диковато-нежными синими глазами…

— Кикимора старая! Вот и ела бы свои буханки!

Произнесла это она, кивнув вслед отошедшей старушке, холодно, спокойно, не смущаясь людей. Я, чтобы не встретиться в эту минуту с ней взглядом, поспешно укрылся за широкой спиной стоявшего передо мной мужчины.

Иным, чтобы побывать в собственной молодости, нужно получить отпуск, ехать, лететь, дожидаться попутных оказий; мне для того же всего-то и надобно сесть на углу в троллейбус, миновать четыре остановки и на пятой выйти. Так близко — и так далеко! Далеко, наверно, потому, что до молодости — не только пять этих остановок, но еще и двадцать пять лет, четверть века. Во всяком случае, нередко бывая в новом, заводском районе города, мимо проезжая, я никогда не схожу на этой остановке: все недосуг, все вроде не с руки. Да и непривычно: в ту пору, когда жил я там, туда не только троллейбус не ходил — такси-то, по весенне-осенним грязям-плывунам либо по летним ухабам-колдобинам, не уговоришь, бывало.

Наш щитосборный, так называемый финский дом, снаружи оштукатуренный и побеленный, стоял в проулке, посреди зеленых огородов. Кстати уж, земля здесь была такая: подобрали мои малолетние дочери сбитую ветром тополиную ветку, подметали ею, играя, деревянное крылечко и дорожку возле него, потом так же понарошку воткнули ее, обшарпанную и обломанную, полили из игрушечной лейки — через два года голенастый прутик дотянулся до крыши, резво зашумел листьями.

Проулок впритык останавливался у неглубокого оврага, по которому весело журчал студеный, питаемый многочисленными родниками ручей; по другую сторону оврага поднималась пологая гора, поперек которой по-деревенски привольно, со всякими сараями и банями на задах, раскинулась улица Самоволовка — уже не село, но еще и не город. Самоволовка славилась своими вишневыми садами: по весне, в мае, бело-розовая кипень цвета напрочь укрывала крыши и трубы, белоснежная гора словно парила в синем воздухе, по ночам на нашу низинную окраину наносило невидимые облака чистого, сладковато щемящего запаха.

Со средины июля самоволовцы устремлялись в центр города, на рынок — с вишней. Вначале — с корзиночками, с первой, недоспелой и самой дорогой ягодой. Потом — с корзинами и ведрами, затянутыми поверху марлей и проступившими сквозь нее красными пятнами. Расторговавшись, упаренные на жарком солнце, умиротворенные, в полдень тянулись обратно, и опорожненные было емкости снова заполнялись продуктами житейского товарообмена: румяной сайкой, связками кренделей, кругами колбасы. По пути делались промтоварные приобретения, чаще всего почему-то всякие ребячьи кепочки и картузики; для того, чтобы не помять, их обычно натягивали на собственные маковки. В городе царило какое-то вишневое буйство: вишней лакомились и стар и млад, на рынке, на автобусных остановках под ногами выплюнутые косточки, в квартирах безустанно закручивались банки с компотами, пудами варилось, круто булькая в тазах, душистое варенье.

Мы покупали вишню на дому и только у Незнамовых — больно уж хороша у них была «владимирка»: не очень крупная, лаково-черная, вкуса и сладости необыкновенной. Не знаю, точно ли сорт этот обязан своим происхождением стольному граду Владимиру, — был я в нем как-то зимой, разговора о вишне не возникало, — но если это действительно так, с признательностью свидетельствую: и у нас, на пензенщине, лучше «владимирки» вишни не сыскать, в любом потреблении незаменима!