Вечерняя книга - [24]

— Из «Прогресса»? — деловито уточнил Федор Федорович.

— Из него, сынок, из него, — подтвердила старуха. — Прогрессные мы…

— Дай-ка, мать, я помашу, — повеселевши, попросил Федор Федорович.

— Ай умеешь?

— Что умел с детства — никогда не забудешь, — уверенно, немного, по-моему, прихвастнув, заявил Федор Федорович.

Приняв косу, он, проверяя, тронул ногтем отбитое, блеснувшее на солнце полотно — остра ли? Старуха чуть приметно усмехнулась:

— Гожа, гожа, — только что правила.

Первые шаги у Смолянинова были неуверенными, напряженными, на втором, на третьем ли взмахе коса откровенно «клюнула». Старуха, наблюдая, молчала; я мысленно горячо подбадривал Федора Федоровича: почему-то очень уж не хотелось, чтобы он оконфузился перед ней, словно с ним сконфужусь и я.

Смолянинов пошел спокойнее, напряженная его спина выпрямилась, развернулись плечи; методично, через ровные промежутки времени, коса, взблескивая, припадала вправо и почти тотчас укладывала зеленую охапку сена — в стежку.

— Может, — сдержанно засвидетельствовала старуха, в ее живых ясных глазах обозначился интерес — Никак сам Федор Федырыч?

— Он, — подтвердил я.

— То-то, гляжу, обличье вроде знакомое, — закивала старуха и одобрила: — Уважительный. Вот как назвал: мать. Своих-то сынов бог мне не дал.

Сказала она это беспечально, просто факт отметив, не больше; я смолчал, хотя и сам факт, и тон, каким он был сообщен, немедленно, по всеядному литераторскому любопытству, вызвали сразу несколько вопросов. Нет, с годами любопытство это к незнакомой жизни не убывает, а то и обостряется, но воли ему без нужды остерегаешься давать: сам уже тертый-мятый, сам с давними зарубцованными ранами в душе, остерегаешься ненароком, по бесцельному любопытству, прикоснуться к чужой боли, разбередить чужую рану, ничем не умея врачевать их. Другое дело, когда по прямой надобности, писать-рассказать о ком-то взявшись: тут уж вокруг походишь, попрыгаешь, всю свою изворотливость выкажешь, даже понимая, что есть в этой настырности и нечто неловкое…

— Ну, коли так, можно и присесть, ногам-рукам передых дать, — решила старуха, глянув на удалявшегося Смолянинова. — Пускай разомнется, раз поохотилось.

Она села, обтянув длинной темной юбкой острые, как затесанные колья, коленки, под юбку же подобрав и покойные войлочные тапки. Мельком, не задерживаясь — так, за-ради вежливости, — спросила:

— Из городу, что ли?

— Из города.

Я тоже опустился рядом на коротко срезанную и уже пригретую траву и, тоже ради вежливости, спросил:

— Как вас звать-то?

— Меня-то? — Старуха опять чуть приметно, одними морщинами, кажется, усмехнулась. — Имячко у меня по деревне — самое первое, самое главное, можно сказать. От Ивана да Марьи сложенное — Марь Иванна, выходит.

— Вы, Мария Ивановна, на пенсии? — заканчивая расспросы, спросил я.

— Знамо, на пенсии. Когда разве посильно что. Если там запарка какая — на луке, на свекле либо. А так — отдыхаю, пора уж. — Старуха умолкла; крупное, раскроенное морщинами, словно исполненное старинным резцом по выдержанному коричневому дереву, лицо ее было выразительно и задумчиво, взгляд — рассеянный. То ли вспомнилась, промелькнула перед ней собственная жизнь, незаметно до пенсии докатившаяся; то ли действительно просто отдыхала, пользуясь непредвиденной передышкой; то ли, наконец, прислушивалась к чему-то: к убывающему вжиканию косы в сильных мужских руках или к звонкому щебету птахи, истаявшей до невидимости в высоком синем поднебесье… После долгого, чем-то своим полного, молчания негромко сказала — опять же себе, наверно, а не мне, по-деревенски назвав весенний праздник пасху — паской: — С паски-то мне шестьдесят седьмой пошел. Много будто… А я все хожу не нахожусь. Все гляжу не нагляжусь. На землю-то. Конца ей нет, краю ей нет… Убудем мы с нее каждый в свой срок и все едино на ней останемся. Какой-никакой косточкой, камушком. Травинкой малой. Все от нее, все в ней да все на ней. Ничего зазря не пропадает. На чем, похож, она и держится…

Поначалу меня поразило, что собеседнице моей всего шестьдесят шесть лет, — выглядела она значительно старше. И лишь вослед, перебрав мысленно, по слову, по фразе, все ею сказанное, с нарастающим изумлением подумал, понял: какой же гибкий, природный, не шлифованный знанием философских школ и систем нужно иметь ум, сколько нужно пережить, повидать, сопоставить, сколько провести бессонных ночей, в темноты окна либо потолка глядючи, чтобы вот так запросто и заново, открыто и довольно четко сформулировать осевые законы жизни — материи, вечности! При всем при том оставаясь по поводу открытия в полнейшем неведении!

— Вертается, — объявила Мария Ивановна.

Федор Федорович двигался теперь навстречу, приближаясь, — в кремовой расстегнутой рубахе с короткими рукавами, он размашисто и плавно поводил косой, и казалось, что не он держит ее в руках, а она сама, играючи, выбегая вперед его и взблескивая на солнце, стелет за собой зеленую стежку-дорожку.

Поравнявшись с нами, довольный, зарумянившийся, он задорно, по-мальчишески лихо закинул упавшую на лоб черную прядь и, прежде чем положить косу, хозяйственно обтер ее пучком травы.