Вечеринка: Книга стихов - [19]

Она взялась за медное кольцо,

дверь скрипнула, она вошла в квартиру.

В прихожей синей цвета bleu Benois

стоят недвижно зеркало и кресла,

в торце прихожей спит библиотека.

Выготский, Заболоцкий, Гофман, Гёте,

Введенский… Томик Гоголя открыт.

И выписаны пушкинские строчки

на пожелтевшем в клеточку листочке.

Она идет в двустворчатую дверь.

Часы нечеловеческого роста

с футляром узким и большим лицом,

стол с белой скатертью, рояль зеркальный,

на нем ромашек светлая охапка,

в движенье приведенный метроном,

стучащий в измерении ином.

За дверью длинной долгий коридор

и комнат анфилада: кабинет,

малышка детская с толпой игрушек,

гостиная с зеленым абажуром,

в которой птичьи клетки у стены,

а на ковре — уснувший черный пес.

И в самом дальнем из углов таится

келарня для вещдоков бытия,

чуланчика сестрица и голбца,

кладовка, клеть для одного лица.

В соседстве старый глобус и буржуйка,

чугунная невиданная лампа,

чудная фисгармония, сундук.

На полках леденцовые жестянки,

пустые рамы от былых картин,

разбитые фарфоровые вазы,

альбомы фотографий, старый зонт

и чучело в шкафу, должно быть, дронт.

А в глубине в огромном старом кресле,

из-под которого торчат пружины,

сидит Хозяин, подперев рукою

насмешливый и острый подбородок,

и на нее глядит в упор раскосо

сверкающими синими глазами.

Седая прядь волос на лоб спадает.

В оконце то темнеет, то светает.

то звезды блещут, то огонь горит.

— А вот и вы! — Хозяин говорит. —

— Вы… умерли… — смеется он. — Да нет!

Я здесь живу. — Внезапно гаснет свет. —

— Не бойтесь, — слышит Мара, — так бывает, —

Он восковую свечку зажигает,

и вот они проходят коридор.

Их окружают сказочные тени,

портреты древние вослед глядят,

и взоры переводят, и следят.

Сквозь строй к ним руки тянущих видений

идет за ним Марина, чуть дыша,

беззвучно, невесомо, как душа.

Внезапно пробуждение. Темно,

ночь серединная глядит в окно.

Сердцебиение и воспоминанье

о сне и переулке без названья.

И эхом раздается наяву:

— Вы умерли… — Да нет! Я здесь живу.

7

Марина стала забывать черты лица, звук интонаций.

Хозяин начинал меняться.

Смещались сходство и родство.

Ей собеседники встречались, когда-то знавшие его.

— Он был престранный человек, как из английского романа,

как из нездешнего тумана и с берегов не наших рек.

— Его на лестнице крутой я вижу в чине капитана

с веселой героиней той, которую он звал Роксана.

— Войну он видел из седла. Под сенью женщины крылатой

Гремело бассо остинато, гармонью музыка плыла. —

Часам пересыпать песок, лить воду и крутить пружины,

и тень ловить, и лепесток в пандан погодному режиму,

в две гири на цепи играть, в биологические ритмы,

и не гадать нам, а пенять своей кукушкой колоритной.

Но каждый миг неповторим так небуквально, небукварно,

что мы растерянно стоим над каждой датой календарной,

над каждым словом и словцом, над каждым… — Больно языкат,

упрям, и зол, и прям, и резок… (характеристики каскад,

изрядный временной отрезок).

— Как странен список послужной дней юности: курьер, рабочий,

чертежник… (циферблат, луной светящийся сквозь дни и ночи,

вставал, как спутник, на года высвечивая жизни части).

— Его любили дети, — да, привязывались в одночасье!

«Как я!» — подумала она.

И время в ленту развернулось,

где с Мёбиусом разминулась

та мушка малая одна.

«Знак бесконечности с ключом скрипичным — свойственники явно.

Как помянуть вас и о чем припомнить, как о самом главном?»

Однажды, пробегая мимо дач

с авоськой магазинной на запястье,

она почти почувствовала взгляд

его — или присутствие — и счастье.

И зябликовый тонкий голосок

к ней долетал сквозь реденький лесок.

Глядела Мара ввысь, в сосновый шум,

смолой нагретой пахло и покоем.

Шепнула: — Где вы? «Что ж это такое?!» —

подумала. И отступился ум.

Случалось слышать музыку его.

Звенящий голос скрипки под сурдинку,

живой, прелестный, нервный и блестящий,

неистребимый. Взлеты и паденья,

какие-то мирские превращенья

и неизменность душеньки-души.

Литавры золотистые звенели,

стонал военный гром, цветы синели,

кипела жизнь, бурлил ее поток,

катился ее сказочный клубок,

со светом тьма, любя его, боролась,

звучал серебряный скрипичный голос,

дорога поднималась из лугов

в табун обычных белых облаков,

взмывала к необычным серебристым,

вступала в ночь, в зодиакальный круг,

шла выше, поднималась в гору Меру

и куталась в нездешний ветерок,

ромашками пометивший порог.

Смыкался в небе необычный строй

той музыки, и юной, и бесстрашной.

Была ли она завтрашней? вчерашней?

Над ней горела звездная гряда,

и, кажется, она была — всегда.

Ее в кино позвал сердечный друг,

она пошла почти что неохотно,

рассеянно глядела на героев,

но вдруг — уставилась: с экрана на нее

смотрел Хозяин молодой раскосо,

вышагивая важно по песку

в высоких сапогах и старой куртке,

разгуливал по кадрам так лукаво,

что глупый фильм пришелся ей по нраву.

Подруга ей старинную открытку

прислала к Рождеству. Седой старик

изображен был в роли Птицелова.

В знакомый профиль Мара, улыбаясь,

смотрела долго. Что ж, свисти. Хозяин,

приманивай доверчивых синиц,

малюток зябликов или чижей,

щеглов, и свиристелей, и кукушек,

лесных, дневных, ночных ничьих простушек,

крылатых, голосистых, безголосых,

купающихся в радугах и в росах.

Приманивай, волшебник Птицелов,