Вечеринка: Книга стихов - [18]

проталин фронт растасовал все пятна белые по картам.

Над недотаявшей землей весна эринией летела,

и солнце ледяной облой переплавляло, как хотело.

Все возмущения светил, все взрывы солнечной короны

весенний воздух охватил своим дрожащим камертоном.

Зубцы кардиаграмм, равно как диаграмм погоды здешней,

у мойры на веретено наматывались столь поспешно.

Собачьей свадьбой мчались псы сквозь грязь в окраинные дали.

Смотрела Мара на часы, но, кажется, они стояли.

Ей в это утро не жилось. Звонок услыша телефонный,

она прошла, как призрак, сквозь квартирный коридор казенный.

— Я слушаю — Какая тишь! Ни слога, ни словца, ни вздоха.

— Я слушаю. — Поди услышь молчание. — Вас слышно плохо! —

Ни шороха, ни ветерка. Хотя бы шелест или шепот.

— Я слушаю! — наверняка подвел телефонистку опыт,

какой-то проводок увял, контакт запал, и пробка села.

Дыра в Галактике, провал, обрыв, размыв водораздела.

От телефона отойдя,

она помедлила немного

и нехотя и не хотя

понуро собралась в дорогу.

Забыв ключи, сломав каблук,

опаздывая чин по чину,

в висках тоскливый слыша стук,

не в тот трамвай она вскочила.

На службе тоже не везло,

из рук все начерно валилось,

тушь проливалась набело,

перо скрипело и кривилось.

Нещадно путая слова,

она в них буквы пропускала,

у ней болела голова,

а сердце рыбкою плескалось.

Оцепенение нашло,

или рассеянность сковала.

А день тянулся, как назло,

ему часов недоставало.

Назавтра наступил покой.

Под солнцем нежилась округа.

Ей новость поднесла рука

ее изменчивого друга.

Хозяин умер на ходу, на перекрестке, ей известном.

— Ты съезди, я-то не пойду, на кладбище, на том, на местном.

Пока. — «Пока?» — Привет! — «Привет?» — гудков морзянка заводная.

Был коридор как коридор, но проступала в нем иная

картинка. Все же сообщил, его ругала я напрасно.

Приеду ли, пока неясно. Когда приеду, не решил.

И она идет, натянув пальто, взяв бумаги ворох.

Завтра будет день, послезавтра год, календарный шорох.

Каблуки стучат, на губах горчит, облака на небе.

А в саду цветут о-ду-ван-чи-ки, проплывает лебедь.

Мне пора бежать, и спешит народ, и спешу со всеми.

Время жить и жать, время быть — и вот: расставаться время.

«Я еще вернусь… — лепечу едва, — к тебе, моя тайна…» —

«Я еще вернусь… — детские слова, — к тебе, мое чудо…»

И в ушах звенит:

                          «Я еще вернусь,

                          возвратиться дай мне…»

И в груди стучит:

                          «Из-за зим и лет

                          и оттуда…»

«…я еще вернусь, покажусь вечерам любимым

вдохновенным, незабываемым горьким дымом…

…я еще вернусь электричкой ночною встречной,

прозябающей в общей Вечности безупречной…»

6

Вот теперь последний дом, домовина.

— Холодно ль, Хозяин, в нем в день холодный? —

— Хмуро, холодно, дружок, пальцы стынут,

но теперь-то я приму что угодно, —

Два поставлены венка у могилы.

Два могильщика стоят живописно

(— Друг Горацио, ты здесь? — Здесь, мой милый.):

— Были прежде, ныне есть, будем присно, —

Говорят уже, поди, речь за речью.

(Тень ствола перечеркнула предплечье.)

Еле теплятся букеты сирени.

(Тень от кроны придавила колени.)

Трубный глас — огней и вод отблеск медный.

Враг восторженный и друг незаметный.

Горсть земли летит за горстью на крышку,

На сосне поет зяблик-малышка.

— По твоим поет, видимо, нотам…

— По своим поет, мой дружок, что ты…

— До свидания, прости. — До свиданья, —

Тучи серые летят неустанно.

— Почему ты так ушел, не простился? —

— Оглянуться не успел, торопился, —

— Комиссар, ты был нам братом, не катом,

и теперь мы подошли всем штрафбатом

наводить в огонь и воду на славу

над последнею рекой переправу,

мост воздушный, дождевой, не дощатый,

наконец-то в тишине непочатой. —

— Наиграет тебе зыбью фанданго

недосмотренная в окна Фонтанка, —

— Зазвенит ключом на три оборота

комаровско-келломякская хота. —

— Вот и прожил целый век нелюдимом,

хорохорился, а что теперь толку? —

— Что же ты не пришла, Диотима,

в мой последний пейзаж, хоть ненадолго? —

— До свидания, прости, до свиданья,

память вечная тебе, моя радость… —

— Почему-то гибнут лучшие люди —

— И тебя не обойдет, все там будем. —

Вот могильщики плиту положили.

Что-то холодно сегодня в могиле.

Только зяблик заливается вечный

над невидимой рекой быстротечной.

Дверь опечатана, окна зиянье,

тропинка не протоптана к крыльцу,

а желтых одуванчиков сиянье

лужку чуть отчужденному к лицу.

Еще лежат на столике у входа

две рукописи, две охапки нот,

еще его дыхания свободу

недвижный воздух комнат бережет.

Еще хранят следы ладоней ручки,

а отпечатки пальцев — гладь перил.

Но, чувствуя последнюю отлучку,

дом голосом его отговорил.

Здесь нет мне больше ни одной ступени,

сюда я не вернусь и не приду,

не упадет мне больше на колени

и на плечо осенний лист в саду.

Прощай, приют единственный на свете,

покоя удивительная сень,

прощайте, затаившиеся в лете

росы напившиеся травы эти,

мой светлый круг судьбы — и тихий день.

Марина спит — и видит странный сон.

Она идет по площади с собором,

налево остаются пропилеи,

направо — незнакомый переулок

с домами трехэтажными. Желтеют

их стены свежие, и белым обрамленьем

обведены оконца, двери, цоколь;

возможно, это детища Старова.

Под арку входит Мара. Дверь в подвал

(ступенька вниз) немножко приоткрыта.