Вечеринка: Книга стихов - [16]

со взвесью пыли золотой.

В подвале бедствовали эльфы

у домового под пятой.

Осенним взглядом ледяным охватывал округу август,

вдали с отчаяньем шальным выл Цербер, Тузик или Аргус.

Прохладой с головы до ног охвачена, легко одета,

она взбежала на порог, как отступающее лето.

Дом выстудило, и сперва не скрыть ей было легкой дрожи.

Он встал: «Пойду пилить дрова, не то вас вовсе заморожу».

Как рыба, плавала пила, воздушный омут отмеряя.

Хозяин бледен добела, печную вьюшку отворяя.

Он принял нитроглицерин и отдышался понемногу.

Огонь зажегся и царил в печи холодной и убогой.

— Вам плохо? — Ничего, прошло, — Я помогла бы… — Ох, не стоит.

Немножко сердце подвело, пусть это вас не беспокоит.

Болеть мне вредно, может быть:

в движенье мельник должен жить, —

Назавтра в город ехала она,

Прощалась с ним до будущего лета.

И комната была обведена

обыденной воздушной лентой Леты.

Через неделю он съезжал в Москву.

— Я позвоню вам. — И через порог

на улицу в застылый ясный вечер.

Не шелохнутся листья. Сквозь траву

чуть теплятся березовые свечи.

Хозяин, кажется, глядел ей вслед,

сперва с порога, а потом в окошко.

Луны плыла таинственная плошка.

«Я еще вернусь к тебе, мое чудо,

из-за лет, из-за зим и оттуда…»

«Я еще вернусь, словно прикоснусь веткою еловой,

паутинкой влет, призраком силка, взором птицелова,

шестикратною тенью шара по шести лузам,

останавливающим яхту якорным клюзом,

добавляющей в цепь событий лишние звенья,

вырастающей вдоль обочин травой забвенья».

4

Ее беспечный друг из мастерской решил жениться и ее оставил.

Она таскала воду, мыла пол, рыдая в голос. Сквозняки летали,

некрашеные рамы трепетали, засохшая валялась в краске кисть.

Тут обессилела она и смолкла, уселась на диван, в комочек сжалась,

вся горечь в одну книжицу сверсталась:

мать, мачеха, суровый отчим, муж

сбежавший, и работа по ночам,

и бедность, и ребенок без отца,

цвет старых платьишек и Золушкина доля.

И так-то захотелось ей на волю.

Нехитрая расчетливость ее

внезапно охватила. Встала. В ванну

отправилась со спичками в руках.

В прихожей телефон попался по дороге.

Марина ухватилась за него.

— Я слушаю, — едва разжала губы,

отрывисто и хрипло: — Это я, —

— Так здравствуйте, голубушка моя.

Что это с вами? — Жить мне неохота. —

— Помилуйте, вот новенькое что-то!

Что там у вас? — У нас сегодня газ…

Мне кажется, такое в первый раз, —

И пауза. Хозяин стал серьезен.

— Послушайте меня. Час с часом розен.

День на день не приходится. Итак,

повесите вы трубку на рычаг,

оденетесь, пойдете, — Бога ради,

пошевелитесь! — И при всем параде

отправитесь к кому-нибудь гостить,

подругу или тетку навестить.

Вы слышите? — Я слышу. — До свиданья! —

Она послушно трубку на рычаг

кладет. Шкаф… платье… плащ… кушак…

ключи… косынка… туфли… сумка… дверь…

Куда — бегом по лестнице — теперь?

Подружки у подружки собрались посидеть.

Сыр, свечки, пышки, кружки, из немудрящих снедь.

С гитары залежалой пыль смахивают тут,

Булата Окуджаву торжественно поют.

О жизни, как известно, на голоса хорал,

чтобы ладонь маэстро со лба не убирал.

И за столом Марина сидит белым-бела,

она наполовину вино не допила.

При нас судьба сегодня, бразды ее в горсти,

и елке новогодней последнее «прости».

— Что, Мара, унываешь? Живи, пока живешь!

«Чего не потеряешь, того, брат, не найдешь».

Ее звонок назавтра разбудил.

— Я слушаю. — Проспались и проснулись?

Я вам еще вчера перезвонил,

но вы, должно быть, заполночь вернулись.

Все хорошо? — Терпимо, ничего… —

— Ну вы меня, признаться, напугали, —

Спасибо вам, ах, если бы вы знали…

— За что спасибо-то? Но чтобы газ

у вас был в первый и последний раз!

К чему это? — Ну… я больше не буду… —

— Пишите мой московский телефон.

Мне, правда, к вам не добежать оттуда,

но к случаю я что-нибудь скажу. —

— Как вы? — На чемоданах я сижу. —

— Счастливый путь! — Счастливо оставаться, —

— Когда-нибудь… — До встречи, может статься.

Москва, Москва! Малиновый закат,

дворов твоих громоздкие загадки,

то монстры сталинских домов стоят,

то флигели, то церковь, то палатки

рядов торговых, — усладить толпу,

что любит разноцветную пальбу

твоих павлиньих катастроф-салютов.

Я здесь не уроженка, не жиличка,

залетная в своей свободе птичка,

глядеться склонная в твои пруды,

затем и длящая свои прогулки,

чтоб претерпеть твоих холмов гряды

и полные молчанья переулки.

Марина на день прибыла в Москву.

Обив пороги, обежав конторы,

она звонит — и слышит, как идет

Хозяин в темноте по коридору.

— Я слушаю. — Я рада слышать вас! —

— Откуда вы? — Я на Цветном бульваре, —

— Так вы в Москве? — Уеду через час. —

— Зайдете? Вы торопитесь? — Едва ли… —

— Я нездоров. Не обессудьте. Жду, —

— Я вас не утомлю и выйду, лишь войду.

Темно-синие стены, старинная мебель, как в детстве,

бронзовый Бах с остроносым Вольтером в соседстве,

юной матери лик на рисунке тушью,

полка пыльных книг, валидольный ментол удушья.

В коммуналке московской петербургская комната дремлет,

а в углу рояль неслышной музыке внемлет.

Хозяин, как старый Пьеро, щеки белее мела.

Берленго, Берилюна, Тильтиль, Митиль, или птица пела?

Вот она вошла и уже назад, на порог с порога.

Нам судьбой дана, как поет поэт, дальняя дорога.

Пуще матушкиных незабвенных слез — она, видно, с нами.