Вдова Нюра. Крылатая Серафима. Любостай - [55]

Привалилась Шурка к стене, поглаживала широкие бедра, обтянутые голубеньким крепдешином, мимоходом и грудь обласкала и всколыхнула и, будто случайно, на мне останавливала сонный, пушистый взгляд. Хрисанф весь извертелся на стуле, и про чай забыл, и про застолье, бесстыдно себя вел, желая попасть Шурке на глаза, но та на него — ноль внимания.

— Да, вот что, — закричала вдруг, спохватившись. — Иду к вам, на заулке Анька играет, и мне-то… Ты, говорит, Шурка, б… — Гостья пробовала раскатисто засмеяться, но всколыхнулась — и затихла, видно, воздуху не хватило: знать, недолго ей осталось гулять. — Я ее поймала, заразу. На вид — синь-молоко, лядащая, в чем душа только, а такая лешачиха, как молотами сбита, столь туга. Мне и не совладать… Ну дети пошли, Хрисанф Алексеевич, тебе такую внучку бог послал, живо все слова выучила… Ой, лешаки окаянные, — притворно иль душевно вздохнула, и последние слова ее были пронизаны искренней печалью, видно, вспомнила вдруг о сыновьях. — Ради них и живем, а они?.. Много-то не надо, куда с има, а одного дитеша надо. Без них и жизнь-то неинтересна, без зараз лешовых. Я к вам вот зачем шла. Антошу моего не видали? Пошел — и как в воду. — И она впервые особенно взглянула на Хрисанфа, и в глазах ее мелькнуло блудливое и приглашающее, дескать, не мешкай, старик, ухватывай, пока свободна, пока безнадзорна. — То дак пасет дедко, шагу не ступить, а тут как помер, — снова засмеялась и лениво пошла к двери, оставляя после себя запах пота.

— За сучонкой-то не убежал следом? Чего застрял? — тихо спросила Серафима и, словно убоявшись внезапного мужнего гнева, скорее убралась в свою норку за голубенькую дверь, прикрылась ею и закурила порывисто.

— Иди, ну, иди, кочерыжка, тоже. Чего скрылась, ты слежку устрой. Тьфу на тебя, — сплюнул Хрисанф, но не успели супруги по обыкновению начать перепалку, как новый гость явился. Как я узнал после, это и был Антон, с утра искавший жену.

— Моей-то у вас не было? — с порога спросил он и сразу повернулся спиной, готовый так же тихо раствориться в сенях.

— Это ты, братец? Да только вот была, запах не изветрился сучий, — остановила Серафима, слепо выглянула из-за двери. — Попей чаю-то, охолонь, голубеюшко… Ой, мужики-мужики, и на кого вы заритесь.

— Тебя не спросили, — отозвался Хрисанф, а брат промолчал, остался у ободверины, косо опершись на нее и отставив ногу, сам нервный и трепещущий; на его дубленом, словно бы до самой кости изглоданном изнутри лице язвенника только один пепельный глаз светился ласков, а другой, затянутый белой птичьей пленкой, был неровно и неплотно прикрыт веком. Антон все время норовил встать боком, показывал здоровую половину лица и при этом постоянно дергал головой, будто бы пришивной, — это и поныне отзывалась застарелая фронтовая контузия.

— На рыбалку не собираешься? — ласково спросил Антон, не глядя на Хрисанфа, и рукой манерно, по-женски взмахнул.

— С тобой-то не-е, деревянны деньги, — ядовито протянул Хрисанф, намекая на тот случай, когда шурин обещал на окуней сводить и так неверно поступил. — С тобой-то, товарищ дорогой, я связался, дак и забыл нынче, как рыба пахнет.

— Не можешь — не берись, так скажу. А я без рыбы и мяса не сижу, — прихвастнул Антон. — У меня еще прошлогодней два ушата, да весенней щуки два ведра малированных… Я было два журавля убил в мае да отеребил, дак Шурка, баба моя, в печь палить засунула, а обратно из устья едва вытянула. Во я каких огромных журавлей свалил оногдысь.

— Ты и соврешь, недорого возьмешь, — подмигнул мне Хрисанф, приглашая полюбоваться на такого записного враля. — Он и ружья-то на веку не держивал, а вон чего мелет, — разыгрывал старик шурина и все подмигивал мне, непрестанно и широко улыбался. — Это же с ним было, Тимофей Ильич. Пошел на охоту с лицензией на лося, а убил лошадь. Скажешь, не было? — травил Хрисанф, понуждая шурина к откровенности.

— Ну, было, а тебе чего, радость? Дак то ошибка, — совестно мучился у двери и переживал Антон, часто взмахивал рукою и стеснительно глядел исподлобья здоровым глазом.

— Вот и расскажи гостю, ему интересно знать.

— А какой тут интерес… Ну, значит, пошел на лося, все честь по чести. Вижу, в кустах чернеет, я бах — и наповал. Вижу — лошадь повалилась в оглоблях. Ой горе, хоть прирезать бы. Только нож вынул, а хозяин сзади с топором бежит. Снег высокий, я в ноги ему кинулся, верное дело, тот и упал. Только и спасло. Ну, заплатил за лошадь пятьдесят рублей да за лицензию двадцать… С кем не бывает, но вы уж, Хрисанф Алексеевич, меня да сразу позорить при госте. Я, конечно, если судить по высокому тону, то не вам ровня. Я по охоте да по лесу себя не возвышу. Но только я чужого оленя не убивал тайком, как вы, да не крал, да валенки задом наперед не надевал, чтобы следы запутать.

— Ох, и ловок, ну и языкат, меня, беззубого, как заговорил, — отвернул в сторону Хрисанф и сразу невнятно загугнил, сморщился, вроде совсем язык потерял, но сам втайне помрачнел и сивые кудри сбил на глаза. Только дочь Настасья была неожиданно спокойная сегодня, и добротою светилось ее скуластенькое смуглое лицо. Шурин прощально и нелепо взмахнул рукою и боком выскользнул в сени, а когда заглохли на заулке его шаги и в кухне впервые за утро установилась тишина, Настасья предложила вдруг пойти к реке: