Вдоль горячего асфальта - [42]

Фашистское люфтваффе[15] напоминало о себе ежедневно. В одно и то же время над трассой появлялся противно-длинный «юнкерс». Он прерывисто гудел, как сепаратор в молочной, и давал по линии работ пулеметную очередь.

Поэты, астрономы, студенточка-философка прижимались к отвесной стенке рва. А Мария Ивановна не покидала «фабрики-кухни» — врытого в землю котла, под которым маскировался огонь: «Я маленькая, с неба не видать!»

По трассе ходил сапер, не разматывал рулетку, а проверял прутиком.

— Молодцы, товарищи лирики!

— Служим трудовому народу!

Рядом иногда при мерцании только им известной августовской звездной мелочи копали астрономы, за ними — искусники резать ветчину — труженики прилавка, за ними — счетоводы, за счетоводами — офицеры административной службы со шпалой и двумя, но, несмотря на деликатность занятых здесь профессий, кольцо рвов, смыкаясь вокруг промышленно-заводского центра, прорезало равнины — рассекало нивы и железнодорожные пути.

По выражению героя 1812 года Дениса Давыдова, «ряды штыков сверкали среди жатвы». Последняя жнейка убирала последнее поле, и вдоль него на замаскированной ветками полуторке поспешал истребительный отряд.

Поля и суходолы — безлесная равнина не затихала ни на мгновение: трубили грузовые автоколонны и каретки «М-1», щелкали зенитки, стрекотал дорогоустроительный грейдер, пробегали, постукивая, рабочие поезда.

Павлик поселился в посадках у железной дороги. Завернувшись в одеяло, спал у рельсов, и над головой катились тяжелые составы, увозившие в угольных вагонах зерно.

Иногда ночью кричала женщина, и лагерь пробуждался. Говорили об аппендиците. Мария Ивановна торопилась за врачом.

Следовало пройти мимо колодца. Часовому приказали стрелять по всякому, кто приблизится к колодцу, но часовой, предупредив, выслушивал рассказ Марии Ивановны об аппендиците и пропускал.

Мария Ивановна возвращалась с врачом, а над больной хлопотала студенточка в легком платьице.

— Возьмите мой пиджак.

— Да что вы?

Сейчас ей действительно было жарко.

Марию Ивановну отпустили в город устроить домашние дела. Мария Ивановна города не узнала: к вешалкам с пожарными крючьями на тротуарах прибавились набитые песком мешки, а улицу загораживали железные балки, скрепленные крест-накрест.

Приехав, Мария Ивановна разносила письма поэтов и астрономов женам, а перед отъездом собирала письма жен и своих дел устроить не успела.

Посетила она и Машеньку, и привезла Павлику письмо от тети Ани из Сахарной столицы, на ближних подступах к которой по фруктовым садам двигался бой.

«Я наклеила бумажные полосы на стекла. Обо мне не беспокойтесь…»

Тетя Аня не написала, что, как обычно, после отъезда Машеньки и Павлика переставила мебель по-своему, а когда началась война, вернула на избранные Машенькой места; конечно, очень хотелось тете Ане, чтобы ее «молодежь» возвратилась как можно скорей.

После рытья дневальство считалось отдыхом. Дневаля, Павлик носил воду и дрова Марии Ивановне, кипяток и кулеш — землекопам, ходил в рощицу за хворостом, посматривая на шлях, по которому катились машины, думал о новом очерке, — как вам нравится заглавие «К истории слез»?

Он непременно напишет не только о женских, но и о мужских слезах запоздалой нежности, сдерживаемых уходящими на фронт мужьями, о слезах досады на глазах отступающих солдат.

И снова «истик — хлыстик — брандахлыстик», и снова «юнкерс» выскакивает из облаков, обстреливает работы.

Мария Ивановна куховарит и не прячется, а с неба ее видно. Пули разбрызгали кулеш и задели Марию Ивановну.

Ее унесли на одеяле, а «юнкерс» под отрывистый лай зениток стал удаляться и вдруг задымился, и среди пылающих обломков закувыркались фигурки.

Астрономы, которым с какой-то там их Андромеды прислали кирзовые сапожищи, поэты, научившиеся привязывать галоши бечевками, кинулись к рощице — надавать фашистам по физиономиям.

Старший из них, вероятно командир, приземлясь, застрелился.

Двое обгорело.

Четвертый — мальчишка — как ерш, а застрелиться не смог — стоял статуей и не плакал, а руки-плети, может, повреждены, потому и не застрелился.

Павлик вспомнил — вор по водосточной трубе лез в окно на третий этаж и сорвался вместе с водосточной трубой. Зашибся, а жильцы добавили. Павлику стало не по себе, и почему-то не по себе стало поэтам и астрономам, и все побежали обратно к своим рвам, а Павлик даже бросил заступ, и пришлось за ним возвращаться.

И никто не тронул мальчишку: ни счетоводы, которые были ближе, ни артисты прилавка — еще ближе, и мальчишка, поняв, что его не тронут, разревелся, как маленький, может, не хотел, чтобы его жалели, вот какой он оказался, фашистик, — не брандахлыстик, а нервный… И эта солдатская истерика также относилась к истории слез.

28

Когда Павлик вновь соединился с Машенькой, их имущество составляли два рюкзака, два приобретенных на Слободской Украине одеяла, пятилитровый чайник да то, что на себе. Но вокруг была родина, и там, где они ехали и где останавливались в пути, повсюду: и в ненастной Европе и в погожей Азии, для них находились крыша и пища — пирожец с луком или вяленая дыня, чистая горница в избе или прибранное зальце в железнодорожном клубе, и, кроме того, доброе слово сторожихи или хозяйки: «Что это вы все кашляете? Окажите милость — не помрите у нас. Я вам соломкой печь протоплю».