6
Андрея преследовали вещи: шкаф — тот самый, в котором он, вынув полки, в детстве спрятался от бабушки; морской бинокль — Андрей наглядел в него Лину; рояль, взятый напрокат у господина Стрелитца — свидетель восторгов и уныний; наконец, подаренный Андрею по пути из плена, перелитый из ложки оловянный перстень с изображением вши, якобы спасительный талисман, но Андрея от сыпного тифа перстень не спас.
— Андрюша, ты слышишь меня? — спрашивала Варенька.
Андрей не слышал Вареньки. Он бредил неповторимой, своей музыкой.
— Ты видишь меня, Андрюша?
Но он не видел Вареньки. Он созерцал распад времен и форм, и ничто не продолжало его, Андрея, ни в пространстве, ни во времени.
Всю жизнь он учился и не доучился, и как рано — некролог.
«Оставил нас недюжинный русский человек, вечный искатель, мучительный талант без направления. Он думал о многом — и не додумал главного. Он решал все — и не решил ничего. Он декламировал и спасался бегством, как Чацкий. Как Обломов, читал о Черной Африке — и не дочитал. Отказывая себе в чайной колбасе, вместе с вечными студентами собирался купить падшей женщине швейную машинку, но не купил. Он едва не запустил булыжником в городового. И все подумывал, все раздумывал о великой, о своей музыке. А там Лина, институт, Макензен… Впрочем, великие сонаты написаны давным-давно».
Жестоко осунувшийся Андрей будто глядел на свой шкаф. Чего только в шкафу не было: тетради для арифметики, лоции, записки путешественников, теория контрапункта…
Шкаф освободили от кунсткамеры и сколотили из его досок гроб.
Господин Стрелитц — «Главное депо музыкальных инструментов и нот» — прислал веленевое письмо:
«Имею честь сообщить, что после уплаты последнего взноса за прокат пользуемый Вами рояль перешел в Вашу собственность, так как общая сумма взносов равняется его стоимости.
С почтением и т. д. и т. п.».
7
А на площадях перед Зимним и Кремлем, у стен киевского Арсенала и ворот бухарского Арка утверждался новый мир, и над всем звучал Ленинский набат.
Старый мир яростно сопротивлялся.
Во Франции он готовился оправдать убийцу Жореса, в Германии расправился с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург.
В новой России он прерывал революционных ораторов шумом на скамьях справа и выстрелами из толпы.
Перед ним — на шоссе опускали шлагбаумы, он пробирался проселками.
Он исчезал в Костроме, чтобы появиться в Казани.
Он подымал мятежи и захватывал артсклады, собирал армии и получал винтовки из-за семи морей.
Ворвавшись в ночной Дом Советов, выводил в хмурые дворы и расстреливал комиссаров, вывозил их в пустыню и расстреливал в пустыне.
Захватив почтово-телеграфную контору, рассылал победные реляции, но узнавал превратность уличных боев.
В губернском городе, куда Цецилия Ивановна так недавно привозила Павлика держать экзамены, восставший старый мир владел Дворянскими и Преображенскими улицами Архангельской стороны, и каменная звонница на кудрявой мураве превращалась в пулеметное гнездо, а баржа посреди Великой реки — в поставленную на якорь тюрьму.
Новый мир сохранял за собой Ямские и фабричные улицы Московской стороны, и пятницкий подпасок, воспитанник Семена Семеновича по ремесленному училищу, слесарь с губернской мануфактуры, красногвардеец Костюшка Константинов держал оборону в слободе за Малой рекой при впадении ее в Великую.
Старый мир арестовал и бросил на дровяную баржу не только партийных и советских работников, но и германских и австрийских военнопленных.
Они провинились перед старым миром: чересчур долго ждали с наполненными газом цилиндрами, а ветер дул им в лицо, они защищали гнилую крепость ржавым оружием, они не знали, что защищать, а могли приобрести родину.
Дырявая баржа стояла против высокого берега с его липами и круглой беседкой, где встречались молодой врач Михаил Васильевич и его будущая супруга молоденькая Цецилия Ивановна и откуда теперь, заметив движение на барже, открывали по ней огонь.
Заключенные укрывались за дровами, но были раненые, а кое-кто, изнемогая от голода, пытался связаться со своими на судах, бросался в Великую реку и тонул.
На двенадцатые сутки они увидели не близко, но и не далеко красный флаг и решили сняться с якоря.
По ним дали залп, и — нет худа без добра — канат перерезало пулями, баржа медленно двинулась вниз по течению к занимаемой красными слободе.
Костя тоже снимал людей с баржи и доставлял на берег.
Освобожденные обнимали Костю. Губернские партийцы и беспартийные, немцы и мадьяры хлопали по плечу и пожимали руку, обе руки.
Сколько раз потом слушал Костя слова признательности, сказанные не только по-русски, по-немецки или по-венгерски, но и на многих других языках земного шара.
Фрунзе увлек Костю на Восточный фронт.
По Каме плыла горящая нефть, и остовы пылавших пароходов освещали ночное сражение. Рукопашная ходила по огню, но не прекращалась и в темноте.
Костя нащупывал круглую кокарду старого мира, а старый мир тянулся белыми пальцами к пятиконечной Костиной звезде.
Потом из сугробов торчали крылья аэропланов, а Костю Константинова, члена РКП, перебросили с Востока на Юго-Запад.
Наступила и кончилась еще одна зима.
