Василий I. Книга вторая - [80]

— Разбирай!

Несколько челядинов с баграми и топорами стали разбирать мостовую излишне бережно, пытаясь сохранить бревна, не дать им уплыть.

Князь гневливо понуждал их:

— Чего закоснели!.. А ну, круши, сбрасывай по течению!

Кто бы глянул в ту минуту на великого князя, поразился бы бледности его пляшущего каждым мускулом лица, его шумно рвущемуся дыханию, тому, как намертво стиснули руки поводья. Но никто не смотрел. Не до того было.

Работа сразу пошла споро.

Когда раскидали один пролет, река сама помогла: перед образовавшейся временной запрудой она выгнула свою сильную спину и разом разорвала все звенья моста, даже и те, которые были обременены камнями. Бревно, на котором держались Данила с Янгой, развернулось, пошло тяжелым комлем вперед и наискось к берегу, и это надо было расценить как большую удачу, потому что могло бы ведь тащить его и серединой реки среди многих других бревен, досок и мусора. И уже подхватили мужики баграми смолистый комель, уже начали подтягивать его к отмели. Комель ткнулся в берег, отчего хлыстовый конец бревна притопился. Данила, чтобы не хлебнуть еще раз воды, рванулся, размокшая сосновая кора под его пальцами не выдержала, отскочила от розовой древесины. Поначалу никто и не подумал, что это уже непоправимая беда пришла: Янгу на берег вытащили, а Данила — вот он, тут, никуда не денется. Но он, видно слишком много сил потерял, не хватило ему их на то, чтобы еще раз вынырнуть.

Василий послал двух всадников в воду, тех снесло течением. Еще двое ринулись искать Данилу, и еще один на рослом рыжем коне.

На повороте, в месте впадения в Москву Яузы, река сама вынесла Данилу, оставив его в ветвях распустившейся белыми сережками ракиты.

12

Поздно вечером жерновщики привезли на санях, запряженных четырьмя лошадьми в одну линию — гусем, большой серый камень, уложили его близ выкопанной могилы и споро, привычно обтесали так, что похож он стал по форме на домовину.

Резчики поставили на камне две плошки с льняным маслом и при неверном свете двух фитильков, время от времени грея около них назябшие руки, вырубали почти всю ночь продиктованное епископом Герасимом надписание: «Господи, спаси и помилуй раба своего Данилу Феофана Бяконтова. Дай, Господи, ему здравие и спасение, отданье грехов, а в будущий век жизнь вечнуя».

Хоронили, как исстари велось на Руси, на следующий же день после кончины (в первый день до захода солнца было не управиться). Положить его решили близ гроба дяди его митрополита Алексия, «у Чюда святого Архистрига Михаила, иже внутрь града Москвы», как счел нужным уточнить летописец.

Последний путь проделал Данила от боярских палат до митрополичьего монастыря в домовине на санях, как исстари же на Руси заведено было, в какую бы пору ни происходило то скорбное событие.

День выдался холодный, погребально-сиверкий, лишь с самого раннего утра обозначилось блеклым пятном солнце, но сразу же и занавесилось тучами.

Андрея била дрожь, но, как видно, не от холода, потому что он не мог унять ее даже и в жарко натопленной часовне.

Когда донесся заунывный удар кладбищенского колокола, Андрей уронил на грудь голову: вот, значит, и все!..

Ведал ли Данила, зачем жил? Что понял он в земной жизни? Что чувствовал, когда пришла последняя минута перед чертой двух миров?

Андрей скорбел, что совсем не знал души человека, так доверчиво приклонившегося к нему со своей неисцелимой предсмертной болью… Поостерегся сказать ему, что время врачует сердечные раны, словно знал, что времени-то и нет, что был канун ухода Данилы.

Он лежал в домовине с лицом чистым, спокойным, словно бы усталым и умиротворенным, словно бы навек запечатлевшим в чертах своих удивление миром и неожиданной смертью. Это лицо могло бы показаться совершенно прекрасным Оно, может выть, таким и было… Да и каким же оно могло быть у человека, который в минувшей земной жизни не увидел счастья — это одно только и знал о Даниле доподлинно опечаленный Андрей.

Василию Дмитриевичу, конечно, было известно о любимом его боярине все.

Великий князь не хотел на людях расслабить себя и единой хотя бы слезой, однако не сдержался, это подглядели многие, и это стало достоянием истории, правдивый летописец почел необходимым отметить скорбь государя среди наиважнейших мировых событий[58].

Тяжче тяжкого была Василию утрата наипреданнейшего боярина, чувствовал какую-то вину перед ним: ведь, может быть, решись он чуть раньше разбирать мост, смог бы выплыть Бяконтов?.. Ведь Янга спаслась?

Когда вчера сбежались на берег по велению великого князя все кремлевские лекари — свои и заморские (кембриджский и оксфордский) еще, стали приводить Бяконтова в сознание, он и очнулся, но на столь малое время, что только-то и успел схиму принять, почил в монашеском чине нареченным Давыдом. Но для великого князя он так и остался навеки в памяти Данилой. Как и в памяти брата родного Степана Феофановича Плетнева. Да и Янга, не зная еще, что ангел смерти уже принял отошедшую от тела душу Бяконтова, обратилась к нему, как прежде:

— Прости, Данила Феофанович!

С помощью тех же лекарей, что и Бяконтова пользовали, Янга столь скоро и столь окончательно к жизни возвернулась, что первое движение свое сделала рукой чисто женское — схватилась за золотую занозку, удерживавшую на груди сбившийся с головы убрус. Беспокойство это ее по-разному можно было отметить: кому-то, как Андрею, лишь как стеснительность и стыд оттого, что глубоко горло оголилось, а Василию могло подуматься, что это она золотой булавкой дорожит — как-никак, то кузнь собственноручная великого князя, подаренная ей втае от всех взамен утонувшей в металле неотлитого колокола жуковины с «соколиным глазом».