Василий I. Книга вторая - [140]

Василий сердито захлопнул окно и прошел через сени в летнюю повалушу. Хотя было темно, но ему казалось, что он видит яркие картинки на стенах, нарисованные Андреем. Вот тут, у окна, яблоко боровинка, как настоящее, даже съесть его хочется. Но сейчас же и легкую досаду пережил, вспомнив Андрея с его упреками и неудовольствием. Подумал тут же, что досадует не только на Андрея, но и на себя самого: зачем сказал Тебризу про четвертование — удивить хотел его, что ли, ведь думал до этого, что казнь будет обыкновенная, как при отце?.. А раз сказал, то нельзя уж назад подаваться. Что думает, интересно, на этот счет митрополит, он должен бы одобрить такую решительность, ведь эта жестокость ради большей острастки живущим…

Василий обогнул красное крыльцо и пошел к митрополичьим палатам, нужно ему было получить одобрение Киприана немедленно, прямо сейчас.

Ворота Кремля еще не были заперты, тут и там толкались беспокойными кучками люди, говорили с опаской — как видно, об одном говорили: о предстоящих казнях.

Об этом же разговор и у Киприана шел. А вели его явившиеся к нему монахи — Андрей Рублев да Епифаний Премудрый. Завидя великого князя, они осеклись было, но затем, поощряемые митрополитом, продолжили беседу. Василий слушал их, не вмешиваясь.

— Заповедь «Не убий» главная в том декалоге, — говорил Епифаний, продолжая, как видно, разговор о библейском десятисловии. — Однако потом в Пятикнижии Бог разрешает израильтянам нарушать этот запрет… Взять хоть Второзаконие… Если новобрачная оказалась не девственной, то «пусть отведут отроковицу ко входу в дом отца ее и побьют ее люди города ее камнями и пусть умрет она за то, что свершила срамное дело в Израиле». Как же так?

— Не токмо отроковицу, — невозмутимо отвечал Киприан. — Израильский бог требует убить непослушного сына, убить человека, который «нарушал субботу» и в этот священный день собирал дрова… Но не знаешь разве ты, Епифаний, что убивающий поражает мечом более себя самого?.. В самом деле, какое зло причинил Авелю Каин? Ему против воли ускорил вход в царствие небесное, а себя подверг бесчисленным бедствиям. Бог подверг ведь не Авеля, а Каина страшному наказанию, после убийства никто ведь не сможет сказать: я убил человека и никого более не боюсь!

И тут все трое, словно сговорившись, обернулись к великому князю, словно бы испытывая: как он на эти слова отзовется?

Василий Дмитриевич принял вызов, прошел степенно к тяблу, молча помолился на икону Спаса Нерукотворного. Указывая на него десницей, проговорил:

— Всяк сущий Его кровью искуплен. Много думал я: проливая кровь человека, разве же не проливаем мы кровь Христа нашего? И никто не мог мне дать ответ. Только один Сергий вразумил. — Василий боковым зрением увидел, как при этих словах ворохнулись Андрей и Епифаний. Потомил молчанием, истово молясь Спасителю, закончил: — Сказал мне наш русский чудотворец, что поразить врага не доблесть и не радость, но долг, ибо силу зла в любой форме должно уничтожать. И укрепился я на этом.

— Сергий — зерцало духовной жизни нашей. Епифаний большой труд взял на себя — житие его написать, и я на труд сей его благословляю. — Киприан торжественно перекрестил Епифания, а заодно и Андрея, тем дав им знак уйти. А они и сами чувствовали, что неспроста пришел великий князь к митрополиту и не рад вовсе тому, что их тут застал.

Когда остались вдвоем, Василий сказал без обиняков:

— Четвертовать я решил убийц Максима, дабы других недругов устрашить.

Киприан, по обыкновению, ответил витиевато, так что по-всякому можно было понять его:

— Латиняне на костре сжигают… Варяги и древние греки да римляне жгли преступников. В Европе сейчас не только четвертуют, еще и колесование есть, кипячение в масле или в вине на медленном огне… На Востоке на кол сажают.

— Значит, согласен ты с моим решением?

— Мы отвергаем только одну казнь — распятие на кресте, самая мучительная и долгая смерть…

— Мы не можем распятия допустить из-за благочестивого нашего воспоминания о смерти Спасителя…

— Истинно, истинно, великий князь!

Который раз, заканчивая разговор с Киприаном, думал про себя Василий: «Ну и склизкий же ты, владыка, прямо как линь!»

Возвращаясь в свой дворец, он прислушивался к долетавшим с посадов и подола звукам, чудилось ему, что Москва словно бы в осаде вражеской находится или будто бы те семьдесят, что в порубах закованными в железа сидят, опасность представляют, могут вдруг взбунтоваться, беду городу принести.

6

Наутро тысячеустая молва уже разнесла по городу: четвертовать будут все семьдесят человек. Количество смертей было столь неслыханно большим, а способ умерщвления столь неслыханно ужасен, что в вероятность этого никто и верить не хотел. И в дружине зодчих и изографов, что исполняли заказ великой княгини Евдокии Дмитриевны, никто в это не верил.

Закладку храма еще позапрошлой осенью осветил митрополит Киприан: выкопал лопатой ямку, окропил ее святой водой и положил первый камень возле старой деревянной церкви Воскресения Святого Лазаря, которую Евдокия Дмитриевна решила непременно сохранить как знак возрождения, воскресения страны после 8 сентября 1380 года и которая должна была стать приделом нового каменного храма Рождества Богородицы. Загодя были найдены мастера каменного дела, которые обустраивали Москву еще с 1367 года, когда Дмитрий Донской решил ставить новый Кремль. Затем пришли званые зодчие из Владимира и Суздаля. Московские каменные здатели способны были строить только маленькие церкви, подражая уцелевшим древним храмам. Но, создавая такие же формы и используя тот же материал — белый камень, они вели кладку столь непрочно, а своды возводили столь медленно, что даже и главный московский храм Успенья несколько раз рушился и нуждался в постоянном ремонте. А во владимиро-суздальской земле жили потомки тех немецких зодчих, которых подарил Андрею Боголюбскому германский король Фридрих Барбаросса. Узнав об этом, Евдокия Дмитриевна и решила позвать их, потому что хотела построить храм красивым и прочным, достойным памяти великого мужа и одержанной им знаменательной победы на поле Куликовом.