Василий I. Книга первая - [147]

Как и Дмитрий Донской, серпуховской и боровский князь Владимир Андреевич — тоже внук Ивана Калиты, в княжество которого и сложилось как раз третное управление Москвой: Калита завещал Москву трем своим сыновьям — Симеону, Ивану и Андрею. Каждый из них владел третью Москвы, то есть обладал правом суда и сбора торговых пошлин в одной из третей города. Так сталось, что после смерти Симеона Гордого и Ивана Красного стал Дмитрий Иванович владеть уже двумя третями Москвы, а оставшаяся часть принадлежала наследнику младшего сына Калиты — Владимиру Андреевичу. Оба они были малы, когда заняли княжеские столы, и отношения двоюродных братьев установили бояре и митрополит: по специальному договору Владимир стал младшим братом Дмитрию, то есть признал его верховенство. Владимир Андреевич добросовестно выполнял условия договора — в столкновениях Дмитрия Ивановича с князьями суздальским и галицким, в отражении литовцев, в обороне Москвы от набегов своего будущего тестя Ольгерда, в защите Пскова от ливонских рыцарей и, конечно же, во всей изнурительной борьбе с Ордой. Всегда и везде участвовал он рука об руку с Дмитрием Ивановичем, получил прозвание Храброго (да и Донским тоже величали!), но и в старости остался младшим братом не только Дмитрию Ивановичу, но теперь вот и малолетнему сыну его Василию. Да, в согласии, рука об руку шел он всегда, но поди знай, какие страсти бушевали в его мужественном сердце, когда он однажды не сдержался, вспылил, и было у него с Дмитрием Ивановичем размирье. Многие склонны были усматривать в этом его притязания на великокняжеский стол, полагая, что возносил он себя выше Дмитрия Донского. А великий князь до того рассердился, что отобрал у Владимира Андреевича старинные его уделы Галич и Дмитров. Всех старейших бояр его развел по разным приставам Москвы, посадил в узилища, и были они в нетях, пока на следующий год Серпуховской не смирил свою гордынность и не получил от великого князя «мир, и прощение, и любовь». Было это на Благовещение, меньше чем за два месяца до кончины Дмитрия Ивановича, и, видно, не забыл Серпуховской все же о своем праве на великое княжение, опять вот не сдержался, наговорил вздорных словес.

В гневе и огорчении уехал Владимир Андреевич из Москвы, на этот раз предусмотрительно забрав всю челядь, и было это похоже на объявление войны. Конечно, Василий мог только предполагать, но не знал наверное всех доподлинных причин враждебного поведения двоюродного дяди.

4

Ночью Василию приснился отец. Молодой, веселый, сильный, Дмитрий Иванович возбужденно рассказывал, как татары дали ему плеча и бежали от Куликова поля аж до реки Красивая Меча. Василий слушал, а сам удивлялся множеству отражений своего безусого лица на золотых пластинках отцовского зерцала, одетого поверх легкой стальной кольчуги…

Это и весь сон, хотя показалось, что был он длинным.

Очнувшись, Василий продолжал лежать в постели, вспоминая подробности и пытаясь понять: почему возникло у него чувство неудовольствия и даже досады?.. Почему так много оказалось отражений его лица? Да и могли ли они вообще быть: отец носил простое, стальное зерцало, и только ожерелье доспехов состояло из позолоченных продолговатых пластин, узких и тусклых, в которых никаких отражений рассмотреть было нельзя… Впрочем, все это вздор, тщета… Но что же тогда вызывает досаду? Отец вернулся после Мамаева побоища больным, победе радовался, но весел не был, нет… Иван Серпуховской похвалялся, что его отец гнал татар с Куликова поля в то время, как отец Василия лежал без чувств под ветками срубленной березы…

Мать часто говорила, что, если увидишь во сне кого-то из родных покойников, будет в этот день ненастье — дождик или снег.

Василий опустил ноги на устланный китайским ковром пол (подарок от Тохтамыша), прошел к застекленному мелкими разноцветными звеньями окну и распахнул створку рамы — ворвался упругий и слепящий своей яркостью солнечный свет… Значит, неверно мать говорит?

Слышался глухой лай собак, скрип тяжелых железных ворот. Донесся невнятный гомон шедших с посольского подворья чужестранцев. Вновь проскрипели ворота.

Все звуки перекрыл перезвон перечасья малого колокольца Ивана Лествичника.

Василий насторожил слух, начал считать удары. Звук, отражаясь от каменной стены стоявшего напротив княжеского Спасского монастыря, удваивался, так что выходило, будто бы сейчас не четыре часа, а все восемь[77].

Был Василий все утро раздражен и несправедлив, бояре видели это и старались пореже попадаться ему на глаза. А в пол-обеда стало ясно, что примета матери все-таки верна: как-то вдруг, внезапно стали грузиться грязно-серые тучи, небо сделалось сумеречным, непроглядным, и пошел снег. Мокрые его хлопья падали невесомо, задумчиво, гибли в жидкой грязи, едва долетев до земли.

Снег шел двое суток беспрерывно — день и ночь, густо и торопливо, словно бы стараясь убедить всех в том, что ложится на землю нешуточно, что наступает зима. Глупые гуси поверили в это, забыв о своей важности и спесивости, перебежками потянулись с реки в укрытия. Но табун кобыл с жеребятами продолжал беспечно разгуливать по убранному великокняжескому лугу за Москвой-рекой, где весной бывают широкие разливы и после Петрова дня вырастают стога сена. И люди все, конечно же, понимали, что До зимы далеко еще — на дворе стоял канун Покрова.