Василий I. Книга первая - [127]

— И от хана Тохтамыша я слышал, и от многих мужей европейских, что имя отца моего принадлежит истории, а что дурное про него молвится, то это клеветы врагов и завистников. — Василий говорил, не отрывая взгляда от янтарных, отвердевших глаз Киприана, и возликовал, заметив, как потухло в них победное мерцание, как тень замешательства пробежала по его лицу. Нервными движениями обеих рук Киприан пригладил только что дерзко топорщившиеся в стороны усы и затеребил узкую, черную с проседью бороду. Он тянул время, раздумывал, как половчее ответить. Разжал наконец пепельно-серые губы:

— То верно, что был Иисус кроток сердцем и смирен был, как сказал один из пророков, таким, который тростника надломленного не переломит и льна курящегося не угасит, а однако же причтен к злодеям был.

— Ну и склизкий ты, владыко, прямо линь!

Киприан окончательно понял всю серьезность момента и те последствия, которые этот разговор может иметь, повел себя осмотрительнее и согласнее.

— Видишь ли, княжич, — выдохнул и тут же наложил перст на уста, словно бы испугавшись слов и мыслей своих. — Видишь ли, — говорил он далее уж с какой-то отчаянной решимостью, словно был уж не властен над собой, но и с великомудростью такой, будто сама истина его устами вещала: — Личность отца твоего, великого князя Дмитрия Ивановича Донского, представляется мне неясною. Я изучал бытие его земное и житие в Боге, в глаза мне бросились повсюду глубокие противоречия. Я видел смешение отваги с нерешительностью, храбрости с трусостью, ума с бестактностью, прямодушия с коварством. То казался он мне человеком малоспособным, то с головой Божьей милостью. Но что имя его истории принадлежит, кто же спорить станет! До Дмитрия Донского русские князья управляли своими уделами и были погружены в заботы о том, как бы примыслить к своим владениям тот или иной соседний удел, как бы увеличить доходность своей земли. Дмитрий Иванович поставил во главу уж не бренные хозяйственные заботы, не о своем лишь благополучии пекся, а счел своим призванием охрану своей страны от иноплеменников — ордынцев, литовцев, поляков, и в этом его заслуга, в этом его слава. А тебе предстоит еще дальше отца своего пойти — не ограничиваться только заботами об одной обороне, но решать великую задачу возвращения в общую семью русских земель тех городов и весей, что были расхищены ворогами во времена удельной бестолковщины, ты должен объявить своей отчиной все земли, где слышится русская речь и исповедуется православие. Помнишь, княжич, ты еще был ребенком, я показывал тебе свой чертеж русских городов? Я подсчитал: почти триста пятьдесят городов от Дуная до Устюга, от Немана до Дона, от Лукоморья до Студеного моря[63] некогда составляли одно русское целое. И должны составлять! И будут! А я тебе буду в этом святом деле первым помощником. — Произнеся все это с большим чувством, митрополит склонил голову, так что раздваивавшиеся надо лбом и ниспадавшие на плечи сивые, посеченные сединой волосы обрамили лицо его, и таким он запомнится Василию навсегда, и именно эта склоненная голова, а не слова и поступки Киприана определят окончательно отношение к нему московского княжича. Неосознанно еще, просто почувствовав внутреннюю необходимость закрепить свою власть над строптивым митрополитом, Василий объявил:

— Завтра поутру я выезжаю в Москву.

Киприан согласно кивнул, и на пробор расчесанные его волосы снова посыпались с плеч.

— Завтра так завтра, только знаешь, княжич, может быть, нам налегке, без обоза до Киева добраться, чтобы успеть ко дню убиения Глеба, князя русского? Не думаешь ли, что до отъезда домой следует тебе Печерскую лавру посетить, святым мощам пращуров Бориса и Глеба поклониться, молить их за русскую землю? А когда обоз твой подоспеет, закончим все приготовления к дальней дороге, молебен отслужить приличнее в русском городе, а не здесь. — Кротко, даже просительно сказал это Киприан, но Василий понял потайной смысл его речи: следует, конечно, посетить лавру, но на это уйдет несколько дней, и, таким образом, все вроде бы по-киприановски выйдет — отложится окончательный отъезд. Но не стал перечить, решил расстаться с незадачливым владыкой посогласнее.

Налегке — это, разумеется, на верховых лошадях, но, когда все уж было решено, Киприан опасливо посмотрел на оседланных ярых, застоявшихся жеребцов и отказался:

— Я конем управлять невежда.

Пришлось закладывать для митрополита крытый возок, куда он распорядился перенести маленький ларец для книг, медный складень и походное, из ремней сделанное кресло.

Василий в красной однорядке с деревянными застежками, в поярковой красноверхой шапке был уже в седле, нетерпеливо стегал себя по голенищу сапога плетью. Конь под ним выученный — слушался одного легкого касания ног, а сейчас стоял недвижимо, только чуть прядал ушами при каждом щелчке плети.

2

Встретили их с хлебом-солью, с хоругвями и церковным пением, но впечатление от посещения Киева осталось грустное.

Эта матерь русских городов, о чьей красе и величии была наслышана вся Европа, год от году приходила во все более безнадежный разор. Следы Батыева опустошения словно бы на веки вечные отпечатались на всей южной и восточной Руси. Не могли русичи залечить раны потому, что безжалостно продолжали зорить их жизнь не только ордынские, но и западные хищники — римляне, немцы, поляки, литовцы.