Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [84]

Прежний статус Гроссман утратил, новый еще не обрел. В письме отцу рассказывал: «Настроение у меня паршивое. А отчего – и сам не знаю. Как будто все идет хорошо. Хотелось бы очень съездить в Бердичев, повидаться с мамой и Катюшей (я ведь не видел ее полтора года почти), но пока мешают всякие дела – не оформлен я в литературе, тянется вопрос с договорами и всякая такая штука».

Гроссман весьма точно описал ситуацию. Он был именно «не оформлен в литературе». Для вступления в профессиональный союз литераторов требовалось хотя бы предъявить копии договоров с издательскими организациями или справки о полученных гонорарах.

Оставалось только ждать. 19 февраля отца известил: «Я на фабрике не работаю уже недели 3. Много читаю по философии и истории. Пишу».

Ситуация постепенно менялась. Отцу с явным торжеством сообщал: роман «прошел литерат[урное] и техническое редактирование и через несколько дней будет передан в типографию, кроме того, он принят к печати в журнале “Литературный Донбасс” (в Сталине) и будет там напечатан в 1^ом и 2^ом №№. 1^ая часть уже печатается и, вероятно, черездве недели уже выйдет в свет. Эта штука, помимо нескольких тысяч (или десятков тысяч) новых читателей меня выручает материально – даст мне 3 т[ысячи] рублей».

Письмо несколько сумбурное, и таких немало. Вряд ли отец не знал, что «Глюкауф» издается и в Сталине, ведь о журнале «Литературный Донбасс» тоже были ранее упоминания.

Гроссман нередко пересказывал новости, словно забывал, что ранее обсуждал их с отцом. Можно предположить, свою роль играло переутомление. Да и письма не всегда до адресатов доходили, повторы иногда обусловлены именно такими случаями.

Однако это все сопутствующие факторы. Важнее другое – осторожность. Еще в университетскую пору Гроссман учитывал возможность перлюстрации. Ну а с 1933 года кузина – осужденная. Значит, не исключено наблюдение ОГПУ за ее родственниками. Вот и строил повествование так, чтобы заранее осведомленный отец угадал интригу, а перлюстрировавшие не поняли бы больше, чем прочли.

Существенно здесь и другое. По словам Гроссмана, особенно радовала его донбасская публикация романа: «Мне очень хочется, чтобы он имел именно шахтерского читателя».

Да, «Глюкауф» – книга о лично виденном, пережитом. Надо полагать, некоторые персонажи были похожи на прежних гроссмановских коллег, и автор надеялся, что их опознают в Донбассе. Узнаваемость прототипов – тоже удача.

К печати готовили не только роман. Отцу Гроссман сообщил: «Рассказы мои сданы в сборник, но выпуск его задерживается отсутствием обещанных 3-мя участниками новелл. Во всяком случае, издательство рассчитывает его выпустить к съезду писателей. В общем, на этом фронте как будто все хорошо».

Но аванс он уже потратил. Финансовое благополучие вновь стало призрачным, о чем и рассказывал: «Денег у меня пока ни копья, но я жду со дня на день крупных переводов из Сталина. Относительно неприятностей и портретных сходств я говорил с литературными зубрами, они считают, что все в рамках дозволенного. № 1 журнала уже вышел, было в газете (и упоминалось, что в нем печатается “Глюкауф”), но достать его, увы, не мог. Так и не смог сам себя почитать. Написал им вчера матерное письмо, чтобы слали денег и журнал. Здоровье мое прилично теперь, я хорошо выгляжу и хорошо питаюсь».

Из просторной квартиры Алмаз, куда вселились родственники, он собирался выехать. Обходилось пока без конфликтов, но и дружеские отношения не сложились. Различные интересы, характеры и т. д. Надеялся, что издательские выплаты позволят нанять другое жилье. Соседей характеризовал кратко: «Торричелиева пустота – это густота, а не пустота по сравнению с ними».

По-прежнему он переписывался с кузиной и теткой. Отцу сообщил: «Им плохо живется. Надя себя неважно чувствует. Я им помогаю, но не регулярно. Я очень жалею и люблю Надю».

Меж тем отец искал возможности переезда – в Москву. Надеялся там найти работу и вступить в так называемый жилищный кооператив, т. е. с разрешения государства купить для семьи квартиру в новом доме, построенном на средства пайщиков. Такая форма «жилищного строительства» практиковалась еще с 1920-х годов. Но после «сворачивания нэпа» позволить себе кооперативное жилье могли только представители элиты.

Идея обсуждалась в переписке. Гроссман, изучив ситуацию, отвечал: «Что касается квартиры, то, дорогой мой, эта штучка стоит 15–20 т[ысяч] рублей минимум (в 2 комнаты), и об этом мечтать пока нельзя, а относительно того, чтобы приехать на 2–3 недели, то для этого не нужно быть пайщиком, милостивый государь, папаша. Ты можешь приехать не на 3, на 33 недели, и я буду чертовски рад тебе!».

Финансовая ситуация определена точно – «мечтать пока нельзя». Еще ни работы, ни прописки московской не было у Гроссмана-старшего, а появились бы вдруг, не хватило бы всех сбережений для вступления в жилищный кооператив. Однако с учетом такого фактора, как литературная карьера Гроссмана-младшего, задача к решению стала ближе. Писательские доходы несопоставимы с инженерскими, на что и намекал сын.

Он использовал все имевшиеся возможности, чтобы получить статус литератора-профессионала. Это во многом зависело от Горького, точнее, результатов готовившегося тогда I съезда ССП, и Гроссман старался быть замеченным.