Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [82]

Одна четверть гонорара выплачивалась издательством, если был подписан договор. Такова практика тех лет. Следовательно, издательство оформило соглашение с автором официально.

Горьковское ли письмо главную роль сыграло, актуальность ли темы, но издательский договор – первое официальное признание литературной квалификации. И, понятно, начало писательской карьеры.

Тысяча рублей – немалая сумма в 1933 году. Почти что полугодовой заработок фабричного инженера. И это лишь аванс. 17 ноября Гроссман в письме рассказывал: «Издательство начало понемногу выплачивать мне деньги. Купил себе ботинки и стою накануне покупки пальто (завтра пойду). Послал денег Наде и маме».

Аванс был существенным подспорьем. Отцу Гроссман сообщал: «Работаю, пишу новую книгу. Маленькую. “Глюкауф” должен выйти в свет в 1-м квартале 1934 года. Мой редактор убеждает меня уйти с фабрики».

Отсюда следовало, что в планах издательства – продолжение сотрудничества с перспективным автором. Это и подразумевало профессионализацию. Гроссман должен был выбрать: либо стабильное инженерское жалованье, но тогда и писательство только в свободное время, либо смена профессии, риск, зато и перспектива гораздо более высоких доходов.

Увольнение с фабрики инженер считал еще слишком рискованным поступком. Как минимум, преждевременным.

Меж тем количество его литературных знакомств росло. С Издательством МТП сотрудничали бывшие «перевальцы», вскоре они и стали приятелями дебютанта. Прежде всего – И. И. Катаев, руководивший «Перевалом» уже после ссылки редактора «Красной нови».

Катаев от рапповских нападок отбивался долго и не без успеха. Все же в партии состоял с 1919 года, успел повоевать, университет закончил, а главное, к «левой оппозиции» формально не примыкал. Горький ему протежировал. Весной 1929 года «перевальский» лидер стал одним из главных участников реализации горьковского проекта – «Литературной газеты», издававшейся Федерацией объединений советских писателей.

Три года спустя бывшие «перевальцы» нередко собирались в редакции МТП, можно сказать, продолжая деятельность официально ликвидированного объединения. В начале декабря Гроссман известил отца: «Вчера я читал на собрании 10<-ти> писателей 3 своих новеллы. Вернее, читал не я, а за меня Катаев».

Гроссман еще не имел опыта публичного чтения собственной прозы. Да и по характеру был тогда застенчивым, даже замкнутым. Менялся только в общении с друзьями. Так что решение Катаева оказалось вполне уместным.

Результаты, надо полагать, Катаев предвидел. И Гроссман сообщил отцу: «Это мой первый выход в свет. Он был удачен. Вещи произвели большое впечатление. Их ругали за нечеткость идеологии (некоторые) и все хвалили за манеру письма. В общем, дискуссия была длинной. Ну, вот. Я доволен в некотором роде».

Успех и впрямь несомненный. Похвалы с необходимостью подразумевали также протекцию влиятельных литераторов. О чем Гроссман и сообщил отцу: «С литературными делами как будто не плохо. “Перелом”. Возможно, 6 моих рассказов будут печататься. Этот вопрос вырешится в ближайшие дни. 5 из них пойдут в сборник, а один в “Красную новь”. Первая редакция дала о них очень хороший отзыв. Теперь вопрос за редколлегией».

С повестью тоже все удачно складывалось. Гроссман отметил: «Книга (“Глюкауф”) в начале января будет сдана в типографию и, если поможет Бог, то в начале апреля выйдет в свет».

Новые литературные дела оказались весьма кстати. О чем Гроссман и рассказывал отцу: «Во всяком случае, эта работа мне дает много. Я в общем доволен своим существованием, не скучаю, не томлюсь полным одиночеством, а наоборот, очень доволен тишиной, окружающей меня».

Слово «доволен» в письме повторяется слишком часто, и это мешает поверить, что автор избавился от чувства одиночества. Похоже, Гроссман не отца успокаивал, а себя убеждал.

Финансовые же проблемы, в том числе помощи матери и Алмаз, он почти решил – благодаря издательским выплатам. 6 января 1934 года в письме вновь рассуждал о перспективах смены профессии: «Относительно моего ухода с работы должен сказать тебе, что сие дело не столь просто. Прежде всего, я хочу уйти с карандашной фабрики. Это вовсе не значит, что я хочу уйти с работы вовсе. Но если средства позволяют пару месяцев передохнуть, то почему это не сделать? Особенно если учесть, что передышка эта будет в большой, настоящей работе».

Понятно, что «большая, настоящая рабата» – писательство. Ничем иным Гроссман и не желал заниматься еще до переезда в Москву. Соответственно, акцентировал: «Что касается карандашных дел, то уйти мне оттуда прямо-таки необходимо. Если заниматься химией, то почему уж самой мизерной, карандашной, да еще по 10 часов в день, да еще в самой неприятной обстановке, <среди> противных, склочных людей?»

Фабричная «обстановка» на самом деле была не так плоха. Гроссмана ценили. Уже в октябре 1932 года ему присвоено звание «ударник» и выдано соответствующее удостоверение[189].

Это была довольно высокая награда. Так называемое движение ударничества пропагандировалось тогда всеми средствами массовой информации. Речь шла о перевыполнении норм посредством интенсификации труда. Создавались «ударные бригады», проводились их съезды и т. п. «Билет ударника» – идеальное подтверждение лояльности в годы пятилетки.