Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [81]

Таким образом, Горький указал, что в существующей редакции повесть для публикации неприемлема. И объяснил, почему так считает: «Автор неплохо видит правду прошлого, но не очень ясно понимает, что же ему делать с нею? Автор правдиво и со вкусом изобразил тупоумие шахтеров, пьянство, драки и вообще все то, что – должно быть – преобладает в его – автора – поле зрения. Конечно, это – правда, очень скверная, даже мучительная правда, с нею необходимо бороться, ее нужно без пощады истреблять. Ставит ли автор перед собой эту цель?».

Горький также подчеркнул, что сказанное нельзя воспринимать в качестве инвективы. Не исключалось, что автор нужную «цель ставит, но натурализм как прием не есть прием борьбы с действительностью, подлежащей уничтожению. Натурализм технически отмечает – “фиксирует” – факты; натурализм – ремесло фотографов, а фотограф может воспроизвести лицо человека только с одной, скажем, печальной улыбкой. Для того же, чтоб дать это лицо с улыбкой насмешливой или радостной, он должен сделать еще и еще снимок. Все они будут более или менее “правда”, но “правда” только для той минуты, когда человек жил печалью, или гневом, или радостью. Но правду о человеке во всей ее сложности фотограф и натуралист изображать – бессильны».

Стало быть, все беды – от пресловутого «натурализма». Его и следовало преодолеть: «В повести “Глюкауф” материал владеет автором, а не автор материалом. Автор рассматривает факты, стоя на одной плоскости с ними; конечно, это тоже “позиция”, но и материал, и автор выиграли бы, если б автор поставил пред собой вопрос: Зачем он пишет? Какую правду утверждает? Торжества какой правды хочет?».

Вывод же был вполне оптимистичен. Последняя фраза письма – своего рода характеристика автора повести: «Человек он – способный, и решить ему эти вопросы следует».

Гроссман добился результатов, пусть и минимальных. Отцу, вероятно, не сообщил тогда о горьковском отзыве. По крайней мере, в сохранившихся письмах таких сведений нет.

Однако нет и сомнений, что с отзывом Гроссман ознакомил редактора в МТП. Сам факт переписки с Горьким был важен, финальная же фраза подразумевала, что пресловутые «вопросы» автор повести сумеет решить.

Важно было также, что тематика повести оставалась актуальной. Ну а по суждениям Горького редактор вполне мог ориентироваться, устраняя всё, мешавшее публикации. Издательство, разумеется, не принимало никаких конкретных обязательств, зато количество исправлений в рукописи постоянно росло.

Ситуация вроде бы стабилизировалась. Но, как выше отмечалось, в марте 1933 года арестована Алмаз.

Последствий – для Гроссмана – не было. Но и родство с Алмаз уже ничем помочь не могло. Ее арест – для редакторов – подразумевал отмену прежних договоренностей. Как минимум.

Баглюк, правда, оставался в силе. Наконец, последнюю фразу горьковского письма можно было – при желании – трактовать как рекомендацию.

Переработанную рукопись издательство планировало опубликовать, только сроки оставались неопределенными. Гроссман меж тем вносил по требованию редактора все новые исправления. 27 июня отца известил: «Книгу сдал – через пару дней напишу тебе о результатах».

На самом деле Гроссман прошел лишь первый этап редакторской цензуры – предварительный. 19 июля отцу рассказывал в письме: «Ты спрашиваешь о моей книге. Не помню, писал ли я тебе уже. Положение следующее. Я ее закончил и сдал в издательство. Редактор, к которому она поступила, дал положительный отзыв. Однако издательство по непонятной мне причине передало ее второму редактору для второго отзыва. Специалисты мне объяснили, что это практикуется (двойной отзыв) по отношению к книгам, имеющим “острый характер”, т. е. затрагивающим важные темы, в частности, моя – уголь и пр.».

Если по гроссмановским письмам судить, первый редактор тоже посылал рукопись на рецензию. Обычная для советской эпохи редакционная практика. Едва ли не каждый из принимавших решение старался возложить ответственность на сторонних рецензентов. Правда, их работа оплачивалась довольно щедро: в бюджете издательских организаций были предусмотрены соответствующие расходы.

Очередной раз публикация откладывалась. А жара в июле стояла небывалая, и Гроссман иронизировал: «Во всяком случае, второй редактор уехал на дачу и, судя по кошмарным показаниям термометра, еще не скоро возьмется за работу над рукописью. Так как в связи с этим мне остались две возможности, это ждать и надеяться, то я так и делаю – жду и надеюсь».

Срок ожидания точно не определялся. Даже если б второй редактор сразу дал положительный отзыв, издание должна была утвердить следующая инстанция – редакционный совет издательства.

На пути к успеху

Минуло еще две недели, и новый рецензент одобрил рукопись. Теперь мнение должен был высказать второй редактор. Наконец и он, как сообщил Гроссман отцу, «дал также положительный отзыв. Думаю, что волокита прохождения через редсовет займет весь август месяц».

Гроссман успел провести отпуск на Алтае, вернуться, новостей же не было. Лишь 23 октября рассказал отцу: «Редактор мой уехал на 10 дней, денег мне еще не заплатили (должны заплатить 1/4 – 1000 <рублей> через три дня)».