Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [70]

Цензура действовала и в Российской империи, внесудебные ссылки и высылки практиковались там постоянно. Зато с началом эпохи нэпа финансовое положение литератора, как и в досоветскую эпоху, зависело от читательского спроса. Благодаря чему можно было надеяться, что литераторы обретут статус, подразумевавший хотя бы относительную независимость.

Однако советские идеологи настаивали, что литературный процесс не будет прежним. Например, Троцкий в 1923 году выпустил книгу «Литература и революция», где, как говорится, «подводил итоги и намечал перспективы»[165].

Он постулировал, что литературный процесс радикально изменился с приходом большевиков к власти в октябре 1917 года. А это «не могло не стать – и стало – крушением дооктябрьской литературы».

Именно «крушением». Согласно Троцкому, литература «после Октября хотела притвориться, что ничего особенного не произошло и что это вообще ее не касается. Но как-то вышло так, что Октябрь принялся хозяйничать в литературе, сортировать и тасовать ее, – и вовсе не только в административном, а еще в каком-то более глубоком смысле».

Троцкий не вдавался в подробности – нужды не было. Современники понимали и без подсказок, что означает «вышло так».

Литературный процесс действительно стал другим – на качественном уровне. Троцкий не преувеличивал, даже преуменьшил отчасти.

Принципиально иными стали отношения литераторов с теми силами, которые Айхенвальдом названы были «неизменным полицейским, вечным Держимордой».

Изменилось законодательство, в силу чего иными стали модели поведения литераторов. Троцкий хоть и метафорически, но довольно точно определил суть изменений.

Айхенвальд ничего подобного не предвидел. Троцкий же констатировал виденное.

Конечно, в 1923 году еще оставалась альтернатива – эмиграция. За границей эмигранты открывали новые издательства, выпускали русские журналы и газеты.

Но, во-первых, за границей русских издателей, а главное, читателей было гораздо меньше, нежели в советском государстве. И заработки литераторов-эмигрантов оказались несоизмеримыми с доходами отечественных коллег. Эмиграция – даже и для прежних знаменитостей – «честная бедность».

Во-вторых, попасть за границу именно по своей воле – непростая задача. ГПУ тщательно контролировало выезд и выпускало далеко не всех, кто разрешения просил. А неудачная попытка подразумевала в дальнейшем особое внимание надзорных инстанций. Стремление эмигрировать рассматривалось как демонстрация нелояльности, что само по себе, опять же аксиоматически, признавалось тогда проявлением «контрреволюционности». Со всеми отсюда вытекающими последствиями.

Литераторам оставалось либо приспосабливаться к новым условиям, либо менять профессию, гарантировавшую довольно высокий уровень доходов.

Об эмигрантской литературе Троцкий отзывался с презрением. Не жаловал он и литераторов «с именем», по мере возможностей пытавшихся игнорировать «хозяев»: «И по сю сторону границ осталось немалое количество дооктябрьских писателей, родственных потусторонним, внутренних эмигрантов революции».

Помимо «внутренних эмигрантов» Троцкий выделил еще одну категорию – дебютантов, не спешивших обслуживать правительство. Им тоже досталось: «Речь идет не только о переживших Октябрь “стариках”. Есть группа внеоктябрьских молодых беллетристов и поэтов. Не уверен в точности, насколько эти молодые молоды, но в предреволюционную и предвоенную эпоху они, во всяком случае, либо были начинающими, либо вовсе еще не начинали. Пишут они рассказы, повести, стихи, в которых с известным, не очень индивидуальным мастерством изображают то, что полагалось не так давно, чтобы получить признание в тех пределах, в каких полагалось».

Они, как намекал автор книги, при самодержавии тоже были бы умеренно оппозиционны, причем не потому, что не принимали «тиранию» в принципе, а просто следуя правилам игры. По словам Троцкого, революция буквально растоптала надежды «внеоктябрьских молодых» сделать карьеру в привычных условиях. Все изменилось, начинать пришлось заново: «По мере сил они притворяются, что ничего такого, в сущности, не было, и выражают свое подшибленное высокомерие в не очень индивидуальных стишках и прозе. Только время от времени они отводят душу показыванием небольшого и нетемпераментного кукиша в кармане».

Подразумевалось, что представители контролирующих инстанций видят и понимают все, и лишь постольку не вмешиваются, поскольку опасность не считают значительной. Однако, утверждал Троцкий, «внеоктябрьских» совсем немного. Большинство литераторов нейтрально. Таких автор книги именовал rallies, тут же поясняя: «Это термин изфранцузской политики и означает присоединившихся. Так называли бывших роялистов, примирившихся с республикой. Они отказались от борьбы за короля, даже от надежд на него, и лояльно перевели свой роялизм на республиканский язык».

Насколько Троцкий был прав – неважно в данном случае. Важно, что о пресловутых rallies тоже отзывался пренебрежительно. У «присоединившихся» не было, по его словам, идеологии. Они – «замиренные обыватели от искусства, зауряд-службисты, иногда не бездарные».