Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [69]
Ситуацию Воронский характеризовал на военный манер. Отмечал, что «фронтов пока нет, но борьба переместилась и ведется в другой сфере: критика оружием сменилась оружием критики. Советская печать один лагерь. Группа частных издательств – конечно, не все – другой. Меж ними уже началась борьба, и она с каждым днем обостряется. Нам придется пережить полосу сильнейших идейных штурмов, состязаний, и здесь, как и всюду, будут побежденные и победители».
Торжествуя в связи с успехом, Воронский рассуждал о «состязаниях». Но, по мнению правительства, их тоже надлежало контролировать. Средством контроля была цензура, хотя сам факт ее существования обсуждать было еще не принято: «атрибут полицейского государства».
Обязанности цензоров возлагались ранее на госиздатовских сотрудников, что в новых условиях было нецелесообразно. 6 июня 1922 года декретом Совнаркома учреждено Главное управление по делам литературы и издательства при Наркомпросе – Главлит[159].
На Главлит возлагалась предварительная и последующая цензура. Вне цензуры действовала лишь небольшая группа изданий – партийные, госиздатовские, главполитпросветовские и т. п.
Однако не цензура как таковая играла решающую роль. Эффективность контроля обеспечивалась и нормами советского права: 1 июня 1922 года ВЦИК принял постановление «О введении в действие Уголовного кодекса РСФСР»[160].
Своего рода основой механизма контроля была статья 57. Она гласила: «Контрреволюционным признается всякое действие, направленное на свержение завоеванной пролетарской революцией власти рабоче-крестьянских Советов и существующего на основании Конституции РСФСР Рабоче-крестьянского правительства, а также действия в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализма коммунистической системы собственности и стремится к ее свержению путем интервенции или блокады, шпионажа, финансирования прессы и т. п. средствами».
Что значит «действия в направлении помощи» – не пояснялось нигде. Потому и считать таковыми можно было, в частности, нарушение цензурных предписаний, а не только запретов.
Непосредственно к литераторам относилась статья 70. Она предусматривала уголовную ответственность за «пропаганду и агитацию в направлении помощи международной буржуазии, указанной в ст. 57». Что значит «в направлении помощи» – опять не пояснялось. Потому следствие и суд не были ограничены в интерпретации.
Таким образом, первый УК РСФСР предоставил следователям и судьям полную свободу. Однако и это было сочтено недостаточным. 10 августа 1922 года ВЦИК принял декрет, позволявший НКВД «установить высылку за границу или в определенные местности РСФСР в административном порядке»[161].
Отсюда следовало, что сотрудники подразделений НКВД имеют право внесудебно ссылать и высылать только на основании подозрений, не утруждая себя поиском улик. И конечно, не утруждая суды.
Полномочия сотрудников НКВД были вскоре расширены. 16 декабря 1922 года ВЦИК позволил специальной комиссии, созданной при НКВД, без суда «высылать и заключать в лагерь»[162].
Ссылке, высылке, заключению в лагерь подлежали все, кто устно или печатно выражал несогласие с политикой советского правительства. Угрозой ссылки, высылки или заключения в лагерь предупреждалась сама возможность антиправительственной пропаганды в печати.
Вряд ли нужно специально доказывать, что уже с начала 1920-х годов литераторы были приучены внимательно читать правовые документы: вопрос не любопытства, а выживания.
Чтобы угадать направленность советского законодательства, особой эрудиции не требовалось. Недогадливым был вскоре сделан достаточно прозрачный намек. 31 августа 1922 года «Правда» опубликовала статью «Первое предостережение», где сообщалось о высылке из РСФСР большой группы литераторов и ученых, которые были названы «наиболее активными буржуазными идеологами»[163].
Мера была и впрямь предостерегающая. На пароходах в европейские порты отправились весьма известные за пределами России ученые и литераторы. Арест их правительство сочло неуместным – в аспекте репутации нэповского режима. Однако подразумевалось, что для прочих «буржуазных идеологов», не добившихся европейской известности, перспектива – не Европа, а «места не столь отдаленные Сибири».
Все литераторы, не желавшие попасть в «буржуазные идеологи», должны были хотя бы обозначить свою лояльность режиму. Это стало условием профессиональной деятельности.
Не только главлитовскими запретами, но и писательскими соображениями относительно личной безопасности определялся уровень допустимого в печати. Очень важную роль играла самоцензура писателя.
Хозяйство и хозяева
1923 год считается началом расцвета советской литературы. С легкой руки К. Г. Паустовского литературоведы называли этот рубеж «временем больших ожиданий»[164].
Действительно, ожидания казались тогда обоснованными, потому что некоторые перемены к лучшему были уже очевидны. Появились новые издательства, литературные журналы, газеты.
Да, кого-то арестовывали, ссылали, высылали, и все же это мало влияло на общее настроение. Перечисленные факторы не были принципиально новыми.
