Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [48]

.

Оппозиция «Гроссман / Шолом-Алейхем» – не случайна. В СССР тогда не было возможности характеризовать как антисемитские намеки Бубеннова и солидаризовавшихся с ним критиков. Цензуру еще не упразднили.

Примечательно же, что пять лет спустя, когда ни цензуры, ни даже СССР не было, о культурной и этнической идентичности автора романа «Жизнь и судьба» рассуждал критик Б. М. Сарнов. Московский журнал «Литература» опубликовал в восемнадцатом номере его очерк «Русский писатель Василий Гроссман»[116].

Вне контекста полемики название выглядит странно. Практически нулевая вероятность появления в отечественном журнале статьи, озаглавленной, допустим, «Русский писатель Андрей Платонов». Аксиоматически подразумевался бы вопрос: а какой еще? О Гроссмане же, намекал критик, есть другое мнение.

С учетом контекста очевидно было, что заглавие – полемическое. Два года спустя расширенный вариант очерка – в книге Сарнова «Опрокинутая купель»[117].

По содержанию это не просто сборник очерков о советских писателях. Его статус обозначен на титуле: «Рекомендовано Управлением общего и среднего образования в качестве пособия для учителя и учащихся старших классов»[118].

Цитируемый очерк, равным образом прочие – синтез мемуаров и критических заметок. Эссе. Соответственно, выбор заглавия обосновывается личными наблюдениями автора: «В сочетании его имени с фамилией есть какая-то двойственность. Я бы даже сказал, некий нарочитый дуализм. Гроссман – фамилия вроде как немецкая, а в наших широтах, как правило, еврейская. Имя же Василий – чисто русское. Еврей в России (я имею в виду людей того поколения, к которому принадлежал Василий Семенович), даже вполне ассимилированный, мог быть Григорием или Львом, Ильей или Борисом, на худой конец – Леонидом. Но Василии среди “лиц еврейской национальности” мне не попадались».

Взятое в кавычки словосочетание «лица еврейской национальности» – газетное клише советской эпохи, использовавшееся вместо слова «евреи». Оно в антисемитской традиции – не столько этноним, сколько ругательство. Автор статьи намекал, что появление официального термина-заменителя – своего род симптом латентного антисемитизма. Кстати, такой вывод сделали многие современники, с иронией отмечавшие, что эвфемизмы не понадобились для обозначения понятий «русские», «украинцы» и т. д.

Сарнов не комментировал свою шутку, подразумевая, возможно, что смысл ее понятен и школьникам постсоветской эпохи. Или, скорее, ориентировался на читателей другого возраста.

Зато суждения критика о выборе имен, заменявших традиционные еврейские, вполне серьезны. В том числе вывод: «Гроссман же, назвав себя Василием, я думаю, хотел подчеркнуть, что он русский писатель» (здесь и далее разрядка автора. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.).

Получается, что выбор псевдонима обусловлен исключительно постановкой задачи – «подчеркнуть». Ну а Гроссман, согласно мнению критика, русским писателем «и был – не только формально (жил в России, писал на русском языке и о российской жизни), но по самой глубинной своей внутренней сути: мало кто из его современников дал такой срез всех слоев и пластов российской реальности, с потрясающей достоверностью изнутри представив русского человека в самых разных его социальных ипостасях – от рабочего, крестьянина и солдата до крупного военачальника и достигшего чуть ли не самой вершины социальной пирамиды партийного функционера».

Отсюда следует, что понятие «русский писатель» определяется набором признаков, которые делятся на «формальные» и относящиеся к «внутренней сути». Гроссман, значит, соответствовал всем сразу. Но, по словам критика, «это – еще не главное».

Далее речь шла о «главном». Критик утверждал: «Василий Гроссман был русским писателем (не зря я особо подчеркнул это названием своей статьи) прежде всего потому, что духу и традициям русской литературы, ее нравственным и эстетическим основам он был привержен гораздо в большей степени, чем едва ли не все его современники».

Опять, как в мемуарах Липкина, «прежде всего». Разве что не о «прелести» речь, а про «дух», «традиции», «основы». Типологически и аргументы сходны: то, что Гроссман был русским писателем, «проявлялось не только в собственных его художественных установках в избранном им (точнее, органически ему присущем) способе повествования, но и во всех его литературных пристрастиях и вкусах, художественных симпатиях и антипатиях».

В общем, критик, вслед за мемуаристом, постулировал, что понятию «русский писатель» соответствует некая система ценностей, определяющая выбор модели поведения. Гроссман, стало быть, выбирал правильно, чем и отличался от «едва ли не всех» коллег-современников.

Но и не только этим. Он, по словам критика, еще испытывал «боль за родную русскую литературу…».

Таков – по Сарнову – чуть ли не важнейший отличительный признак. Далее же критик заявил: «Именно это свойство своей души, я думаю, он и хотел выразить, подписывая свои книги не тем именем, которое значилось в его “паспортных данных” (там он фигурировал как “Иосиф”), а измененным, “псевдонимным”».

Сарнов, вслед за Липкиным, пытался