Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [41]
Литературный скандал был громким. Современники не могли не угадать карикатуру на Троцкого в одном из отрицательных героев повести – следователе Шустром, выполнявшем задания ЦК партии[90].
Прослеживалось сходство внешнее и биографическое. В ту пору биография Троцкого широко известна, портрет – рядом с ленинским – на стене едва ли не каждого учреждения. Подобно Троцкому, персонаж носил пенсне, начинал политическую деятельность в качестве меньшевика, добился известности как журналист, после февральской революции 1917 года стал большевиком и, сделав стремительную карьеру, получил особые полномочия от ЦК партии.
Это само по себе еще не могло рассматриваться как негативная характеристика. Но Шустрый – не просто честолюбец и не только карьерист. Он неоправданно жесток и откровенно циничен. Следователь добивается расстрела чекиста, бывшего рабочего, безупречно честного ветерана партии, которого обманули коррумпированные подчиненные.
Аллюзия была понятна современникам. Наркомвоенмор в 1918 году отдал приказ расстреливать командира и комиссара любой войсковой части, самовольно покинувшей свои позиции. Впоследствии расстрелы коммунистов стали обыденностью, но первый был воспринят партийной элитой как покушение на ее права – большевики «с дооктябрьским стажем» ранее считались неприкосновенными.
Очевиден был в повести и антисемитский подтекст. Автор подчеркивал, что следователь, казалось бы, беспричинно ненавидит обвиняемого. Но причина легко угадывалась: еврейская фамилия следователя была псевдонимом скрыта, а вот обвиняемый – русский. Значит, ненависть этнического характера.
Прагматика скандальной повести тоже угадывалась. Сам факт публикации должен был подсказать читателям: если возможны такие намеки в журнале ЦК комсомола и ЦК партии, значит, нет у Троцкого прежнего авторитета и влияния.
Рецензии сторонников Троцкого на повесть Тарасова-Родионова были разгромными. Ей отказывали в реалистичности и художественных достоинствах. Но рецензенты при этом игнорировали и саму карикатуру на знаменитого наркомвоенмора, и ее антисемитский подтекст. Что вполне объяснимо: политические обвинения в адрес авторитетного журнала надлежало бы обосновать, а спор о намеках заведомо непродуктивен.
В данном случае неважно, как относились Зиновьев и Каменев к разыгранной генсеком антисемитской карте. Главное, что не мешали.
Почти все печатные высказывания Троцкого по вопросам литературы, экономики, истории партии немедленно в печати же оспаривались. Дискуссии не прекращались. Соответственно, «партийные массы» убеждались вновь и вновь: с Троцким вполне можно и даже выгодно спорить – поддержка обеспечена. Негласно же дискредитация наркомвоенмора интерпретировалась как «борьба с еврейским засильем в партии»[91].
Однако разыгранная «триумвирами» карта дала побочный эффект: стремительное нарастание бытового антисемитизма, многочисленные эксцессы. Сталин об этом, понятно, знал. Для него регулярно составлялись ОГПУ сводки о настроениях советских граждан – по социальным группам.
«Триумвиры» меж тем поэтапно добивались победы. И в начале 1925 года завершен был главный этап. Троцкий, лечившийся в течение нескольких лет на южных курортах, согласился оставить пост наркомвоенмора преемнику, чье здоровье вроде бы не вызывало сомнений[92].
Бывшему наркомвоенмору новую должность нашли – в руководстве ВСНХ. Что, конечно, свидетельствовало о понижении статуса. Правда, Троцкий остался в Политбюро ЦК партии.
За негласной антисемитской кампанией последовала гласная – по борьбе с антисемитизмом. Сталин уравновесил ситуацию: любые проявления ксенофобии трактовались пропагандистами как «пережитки прошлого».
Но кампания по борьбе с антисемитизмом была недолгой. «Триумвиры» по-прежнему любой повод использовали, чтобы дискредитировать конкурента.
Ему инкриминировали принципиальный отказ от самой идеи строительства государства в условиях мира, стремление вновь начать войну, попытки вернуться к «военному коммунизму». В официальной печати он был объявлен чуть ли не идеологом «красного террора», главным противником так называемой новой экономической политики. Радикализм Троцкого противопоставлялся умеренности Сталина, Зиновьева и Каменева. В общем, «триумвиры» олицетворяли мир, а наркомвоенмор – войну и «мировую революцию».
Обвинения были, как водится, необоснованными. Но это роли не играло. Главное, «триумвиры» удачно выбрали терминологическое оформление. Троцкий сам не без гордости называл себя «левым», что подразумевало радикализм настоящего большевика, противостоявшего функционерам-бюрократам. Сторонники его соответственно именовались «левой оппозицией».
Полемика с «левой оппозицией» продолжилась и в конце 1925 года, когда Сталин принялся за недавних союзников. Триумвират распался, Зиновьев и Каменев пытались объединиться с Троцким, но Сталин, опираясь на подготовленные им «партийные кадры», громил так называемую объединенную оппозицию.
Антисемитская карта вновь была разыграна. На этот раз Зиновьев и Каменев стали – уже наряду с Троцким – символами «еврейского засилья».
Сохранилось немало свидетельств, доказывающих, насколько широко использовались ссылки на «еврейское засилье». К примеру, на предприятиях и в учреждениях руководителям так называемых низовых парторганизаций, если те были этнически русскими, сталинские эмиссары внушали, что оппозиционеры – либо евреи, стремящиеся расколоть чуждую им большевистскую партию, либо обманутые, не понимающие сути оппозиционерских акций
