Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [131]

Однако не верится, что Гроссман все это мог сказать. Лексика не его, да и логики тут нет, что странно – для аналитика.

Начнем с «невинно раскулаченных». Оборот характерный, подразумевающий, что были и виновные, кого «раскулачивали» справедливо.

У Гроссмана таких иллюзий не было. Он – свидетель Голодомора на Украине, и впечатления рубежа 1920–1930-х годов отражены в повести «Все течет…».

Аналогично, «37-й» год не был для него символом беззаконий. Видел и осознавал их гораздо раньше. Например, понимал суть антисемитских кампаний, показательных расправ с «оппозиционерами», «вредителями» и т. п.

Да, подобного рода акции противоречили изначальным коммунистическим установкам, почему и могла оставаться надежда, что противоречия будут со временем устранены. Но до гипотетического устранения приходилось играть по советским правилам. Что и делал Гроссман, к примеру, в 1938 году, когда сумел освободить жену и уберечь ее детей от спецдетдома. Не случайно в письме наркому внутренних дел казуистически обосновывал необходимость освобождения, «по умолчанию» признавая обязательность ареста семей осужденных.

Потому нет оснований верить, что Гроссман сказал и про «сталинскую грязь»: он не отделял генсека от советской политики. Наконец, тут явное противоречие с «рассуждениями» о «партии и ее Цека», которые «организовали боевую и моральную силу Красной Армии».

В мемуаристике обычны подобного рода домыслы и вымыслы. Не только Липкин, почти все опубликовавшие воспоминания о Гроссмане вольно или невольно приписали ему то, что, по их мнению, он мог бы или должен был сказать.

Если же учитывать специфику источника, прагматика рассказа ясна. Обоснованы сразу несколько тезисов.

Во-первых, Гроссман, при всем его таланте, оставался и осенью 1942 года наивным оптимистом. Липкин же как до войны, так и на фронте – скептичен и прозорлив.

Ну а во-вторых, Гроссман осенью 1942 года был вполне искренним. Таким и оставался в послевоенное время, когда задумал и написал роман «За правое дело».

Липкин постоянно напоминал читателям о главной теме мемуаров. Она сформулирована в предисловии: «В этих записках я хочу, прежде всего, рассказать о некоторых событиях, связанных со сталинградской дилогией “За правое дело” и “Жизнь и судьба”».

Отсюда, конечно, не следует, что Липкин целиком выдумал тираду, которую якобы произнес Гроссман в октябре 1942 года. Источник несложно отыскать.

Например, Бочаров отметил, что в ЦГАЛИ СССР хранятся двенадцать вариантов романа «За правое дело». Рукописи эти отражают этапы борьбы автора с цензурой. Изменения «появлялись после обсуждений в 1949–1952 годах на заседаниях редколлегий, по замечаниям многочисленных редакторов и консультантов, редакторов и разнообразного литературного и иного начальства – истерзанный, измученный, латаный-перелатаный текст, чудом спасенный автором от разрушения под напором демагогии, зашоренности, перестраховки».

Бочаров приводит и характерный пример уступки цензурному диктату. По словам исследователя, чужеродна «тирада, прямо приклеенная к первой верстке в 53 главке:

“Партия и ее Центральный Комитет, комиссары дивизий и полков, политруки рот и взводов, рядовые коммунисты в этих боях ковали дисциплину, организовывали боевую и моральную силу Красной Армии”. Такой декларацией отделался автор от начальственных требований усилить показ руководящей роли партии».

Да, уступка. В терминологии Бочарова – «латка».

Подчеркнем: «латки» не было в исходном варианте романа. Фрагмент написан по требованию цензоров, и соответствующий листок вклеен в верстку. Потому и вошел в публикацию.

Липкин тоже заметил чужеродность тирады и почти дословно пересказал ее, но – в качестве услышанной, а не только прочитанной. Получился яркий пример гроссмановской наивности, еще заметной в Сталинграде. Вот и доказательство искренности автора романа «За правое дело».

К 1986 году критики уже традиционно противопоставляли первую и вторую части дилогии. Считалось, что роман «За правое дело» типичен для сталинской эпохи, тогда как «Жизнь и судьба» – прорыв, которого не ждали от вполне советского писателя. Потому Липкин и доказывал, что искренним Гроссман был всегда, менялся не он, а его мировоззрение – поэтапно.

Допустим, Липкин и в данном случае «хотел, как лучше». Только достоверность тут ни при чем.

Однако, независимо от тенденциозности мемуариста, весьма интересна общая характеристика публикаций, относящихся к 1941–1942 годам. Липкин утверждал: «Сталинградские очерки Василия Гроссмана, которые регулярно печатались в “Красной звезде”, самой читаемой газете военных лет, сделали его имя широко известным и в армии, и в тылу. Кажется, некоторые из этих очерков публиковались за рубежом. Особенно знаменит был очерк “Направление главного удара”, в котором слышался вопль воздуха, раскаленного авиабомбами, грохот, которым “можно было оглушить человечество”, горел огонь, которым “можно было сжечь и уничтожить государство”».

Отметим, что во фразе Липкина цитаты обозначены кавычками. Без них – та характеристика, что мемуарист сам дал очерку, где «слышался вопль воздуха, раскаленного авиабомбами».