Ваше Величество Госпожа Рабыня - [31]

"Вот и лето прошло", - обрывком чужого стихотворения мелькнуло в уме майора, но голос Яновского, усевшегося в соседнее плетёное кресло, помешал не совсем трезвому Геннадию Ильичу приятно погрустить под шорох скатывающихся по листьям капель.

— Да, Геннадий Ильич, о подозрениях: так вот — напрасно. Правильно, что подозреваете, но — зря. К убийству Игоря я, поверьте, не имею никакого отношения. Хотя, конечно, поверить трудно…

Яновский достал из кармана сигареты, зажигалку, закурил и откинулся на заскрипевшую спинку кресла. Брызгалов тоже закурил и после второй затяжки заговорил так, что его слова можно было понять и как ответ, и как просто высказанные вслух размышления:

— Андрей Игоревич — зачем? Вы же, как умный человек, понимаете, что мои голые подозрения ничего не стоят. А доказательств у меня, чего вы тоже не можете не понимать, нет никаких. Однако — подозревать обязан. И вас, и Пушкарёва, и Аллу Анатольевну, и ещё многих. А вас — более прочих. Ведь, согласитесь, ваша ссора с Игорем Олеговичем…

— Не хотел об этом говорить, Геннадий Ильич, но, чую, придётся… Сами-то раскопаете или нет — не знаю. Но копать будете. А убийца Игоря Олеговича всё это время… Нет, Геннадий Ильич, не обольщаюсь. Что вы его скоро поймаете — верю не очень-то. Но давать ему лишний шанс… да и самому быть подозреваемым. Когда мне Аллочка передала свой разговор с вами… да, что я её Аллочкой, — сам себя перебил Яновский, — вы, Геннадий Ильич, не думайте. Привычка, знаете ли, по старой дружбе… впрочем, она вам о нашем давнем недолгом увлечении уже, наверно, рассказывала? Так вот, когда мне Алла Анатольевна, позвонив, сообщила о ваших подозрениях — ну, относительно вечера понедельника — я сразу понял, что вы догадались. Ну, что попасть из Дубков в Здравницу на велосипеде можно много быстрее, чем на автомобиле. Да и пешком — тоже. Конечно, если резво бежать. А что я увлекаюсь бегом — все знают. Да, каждый вечер бегаю — ну и что?!

В этом, с нажимом сказанном "ну и что", с одинаковой силой звучали и обида, и боль, и вызов — внимательно слушающий майор не мог не отметить такой характерный оттенок, а отметив, сразу же попробовал оценить: действительно Андрей Игоревич обижен необоснованным подозрением? Играет в обиженного? Причём — хорошо играет! Или — всё вместе? Частью обижен, а частью, умело эксплуатируя обиду, играет? Зачем? Чтобы отвести подозрения — напрашивается само собой. Но только ли — это?

Однозначная оценка Брызгалову не давалась, и он, надеясь на ошибку Яновского, попробовал неожиданно изменить направление разговора:

— Андрей Игоревич, не убеждайте. Алиби на момент смерти Бутова у вас, как я понимаю, нет? С другой стороны — вы не обязаны его иметь. Это я должен найти свидетелей, которые в понедельник в районе десяти вечера видели вас в Здравнице. Вот если таковые обнаружатся, тогда — да. Тогда вам будет очень не вредно иметь даже самое завалящее алиби. А пока… давайте, Андрей Игоревич, останемся "при своих"? Я — при недоказанных (и вряд ли доказуемых) подозрениях, а вы… да при чём хотите! Хоть при убеждённости в своей совершенной святости!

— Язвите, Геннадий Ильич, ох, язвите! Тоже — нашли святого! А сами-то всю мою подноготную выведали уже, небось, "от" и "до"? Постарался Люмбаго, благо!

— Ловко, Андрей Игоревич! "Люмбаго" и "благо" — срифмовалось у вас отменно! Примите мои поздравления. А что "обозвал" вас святым — простите. Нисколько не думал язвить — само получилось как-то. Но, повторюсь, предложив остаться при своих, я ведь не с бухты-барахты ляпнул, я ведь сказал по делу. Ни мои подозрения, ни ваша уверенность в собственной правоте пока ничего не значат. Вот если найдутся свидетели… в чём сомневаюсь… а вернее, напротив: думаю — не найдутся… ни у вас, ни у меня… а чтобы вруна какого… хватит, надеюсь, у вас ума, чтобы лжесвидетеля мне не подсовывать?.. вы ведь в одиночку бегаете — не так ли?

— Увы, Геннадий Ильич, в одиночку…

— Так вот, Андрей Игоревич, свидетеля у вас — почти стопроцентно — не может быть. Разве что, какой-нибудь любитель вечерних лесных прогулок?..

— Нет, Геннадий Ильич, никого — как нарочно. Кстати, а почему вы решили, что я бегаю в лесу?

— Ну, как же, мне Алла Анатольевна сказала, что вы всегда начинаете от старого дуба — на опушке.

— Да — на опушке… а в лес… в конце мая, в июне, в начале июля… а в эту пору — темно ведь… не очень в лесу побегаешь. Нет, Геннадий Ильич, от старого дуба — заброшенная бетонка. В одну сторону — до шоссе — километра три; и в другую, до просеки — у военных это называется "стратегическая дорога" — около четырёх. Вообще-то я по бетону не люблю, но когда грязно — приходится. А так: вдоль бетонки тропка, и если сухо — по ней. До просеки, а там сворачиваю: иногда в сторону Здравницы, иногда — в другую.

— А в понедельник? — немедленно среагировал майор и тут же расставил нехитрую ловушку, — ливень вас где застал?

— В понедельник, Геннадий Ильич, жутко не повезло, — то ли не заметив скрытой западни, то ли, напротив, увидев и, соответственно, затеяв ответную игру, ловко уклонился Яновский, — на просеке — километрах в трёх от бетонки. Гроза тогда — во всяком случае, здесь в Дубках — пришла неожиданно. Бегу, значит, по направлению к Здравнице — и как раз, сволочь, на повороте! Как громыхнёт! Я припустил, конечно, как стайер на короткой дистанции, — но где там! Пробежал километра полтора — накрыло! Ливень, молнии, гром, сумасшедший ветер — в лес, честно скажу, сначала побоялся: казалось, его вот-вот повыдёргивает с корнями. А идти — тоже нельзя. На просеке в основном глина, и когда сильный дождь, так налипает, что ног не вытащишь. Да и ветер такой, что того гляди подхватит и унесёт на небо. Пришлось-таки — в лес. В мелкий ельничек. Сообразил, наверно, что там ничего такого — чем бы могло убить. С полчаса переждал — пока прошёл основной ураган — ну и потопал. Эти полтора километра, что до бетонки, тащился не меньше часа.