Ваша честь - [80]

– Мне бы нисколечко не хотелось отправиться в ад… Но я бы хотел, чтобы хозяин за это поплатился… Ведь это он ее убил, а? Чтобы он рассчитался за свое преступление… Он и Ремей мою убил, ведь она умерла от горя и от страха, патер. И я хочу, чтобы хозяин ответил за эту смерть, ведь бедняжка Ремей была ни в чем не виновата.

Минут на пять они замолчали, погрузившись каждый в собственные раздумья. Взгляд Сизета, который отдыхал после столь долгого повествования, растянувшись на кровати и медленно и тяжело дыша, остекленел. Он думал о Ремей, умершей в овине с молитвенником в руке в тот миг, когда собиралась ему сказать: «Сизет, пора идти к мессе»; умершей от тоски и угрызений совести: «Ведь и молчание, Сизет, оно ведь тоже грех»; умершей по вине хозяина. Думал про этот жуткий «шлеп», «шлеп», который столько времени его преследовал и не давал ему жить спокойно: «„Шлеп“ – тело, упавшее в яму, которую я выкопал, патер; жить так невыносимо, и за это хозяин должен заплатить». Патер Жуан, в смысле, так сказать, был в растерянности, потому что обстоятельства складывались непростые, и ему не хотелось оплошать. На самом деле, если, конечно, не считать того изнасилования трех женщин, это был самый тяжелый случай, с которым ему пришлось столкнуться во время исповеди. И совесть его была неспокойна, потому что он не знал, в какой степени Эт-самый был движим злобой, а не раскаянием. А в его понимании, отпущение грехов, так сказать, в смысле, эт-самое. В противоположность остальным нотариус Тутусаус, один из всех четверых, сохранял совершеннейшее спокойствие, принимая во внимание его сугубо свидетельскую роль; положение его было завидным: из тех, когда наблюдаешь за всем происходящим из первого ряда партера, но никто тебя не просит что-либо предпринимать. Возможно, самой большой страдалицей являлась Галана, потому что там, где она стояла, слышимость, откровенно говоря, просто никуда не годилась. Она понимала, что в этой комнате разрешается наконец загадка богатства Сизета и Ремей, и проворонить этого она никак не могла, что бы там ни говорил ей патер со своей теологией. Возможность раскрыть эту тайну, услышав все из первых уст, дала бы ей в поселке ни с чем не сравнимый авторитет на всю жизнь. А если подслушивать – грех, так она исповедуется, и дело с концом.

Молчание нарушил Сизет, стараясь говорить как можно убедительнее. Он ловко и с редкостным чутьем дал понять, что у него еще осталось много денег; что в его намерения входило проявить особенную щедрость в оплате услуг господина нотариуса и что, поскольку жена его умерла, а детей у него не было, он тешил себя мыслью сделать щедрое пожертвование в пользу прихода церкви Сан-Мартин, практически передав ему в наследство все свое состояние. И нотариус, и Эт-самый навострили уши и начали подсчитывать в уме, сколько же должно быть денег у Сизета. А Галана все думала: «Где же у них хранятся дублоны, я их ни сном ни духом не видывала». У тех двоих в спальне хватило хладнокровия не выставлять напоказ ни то, насколько их заинтересовало это предложение, ни то, что этим заявлением Сизет их покупает и заручается обещанием вечной славы на Небесах.

– Мне бы хотелось, чтобы вы прочитали то, что записали на этой бумаге, сеньор нотариус.

– А? Да, разумеется… Но сначала я должен все дописать до конца. И ты должен будешь расписаться.

– Я не умею писать.

– Это не важно.

– Отлично… – Он вздохнул, чтобы придать себе сил. – Если я решу, что все, что там написано, верно, мне необходимо будет дать вам указания по поводу того, как с этой бумагой поступить.

– Конечно. Разумеется.

Но все это были увертки. Все ждали, что же скажет патер. Прошло еще несколько минут, снова в тишине. Галане показалось, что там, внутри, все уснули, и захотелось войти. А патер все еще взвешивал что да как, и совесть исповедника боролась в нем с долгом настоятеля из нищего селения, которому пообещали щедрое пожертвование для его прихода и к вящей славе Божией, как говорят эт-самые.

Среди безмолвия и грязных простыней, после добрых пятнадцати минут молчания вдруг раздался нерешительный голос патера, который прояснил, что исповедуемый был должным образом предупрежден о необходимости чистосердечного раскаяния, и тут же, с той же уклончивой интонацией, этот же голос произнес формулу, посредством которой дело было решено и закрыто: грехи Сизета прощены, перенося его к вратам рая. «Ego te absolvo a peccatis tuis»[199]. «Ну наконец-то, давно бы так, теперь-то я отомщу за смерть Ремей; теперь-то я могу спокойно сдохнуть; хозяин, гад, получит по заслугам». «In nomine Patris et Filii et Spiritu Sancti»[200]. Галана в коридоре перекрестилась, нотариус подавил голодную зевоту, и мрачный надтреснутый голос Сизета произнес: «Аминь».

Обиталище скверны, зловонная клоака, притон разврата, тошнотворное скопление человеческого ничтожества, публичный дом, стены, смердящие пороком, окна, открытые нескромному взору, балкон обманутой надежды и непотребства, сосуд, переполненный испражнениями человеческого сердца, гнойная язва, таящая самые низменные побуждения, склеп извращения и бесстыдства, преисподняя порока, сатанинское царство, в коем нет ни капли морали и нравственности, зловонная корзина гнилых плодов, исполнившая воздух нестерпимой вонью, могильный червь, гнусный бордель, омерзительная ночлежка потаскухи, прибежище похоти и полного беспутья, переднее место блудницы, с которой до рвоты совокупляются исчадия ада, паскудный плевок мерзопакостного козлища, логово сучьего дерьма… Все это и многое другое пришло на ум дону Рафелю, когда он открыл дверь своим ключом, чуть подрагивая от возбуждения, дабы тайно проникнуть в гнездо любви, пристанище утех, «нашу с тобой обитель блаженных», со свертком, в котором лежал пирожок со смальцем, «Эльвирушка моя, смотри, кто к тебе пришел, красавица, а ты и не ждала меня, правда, а ты-то думала, я в Санта-Коломе?» В маленькой гостиной никого не было. Куда она подевалась, подумал он, держа сверток в руках. И тут он прошел в гостиную и увидел, что дверь в священный, святой, тайный, скрытый от любопытных глаз альков, расположенный в конце коридора, открыта. Дон Рафель забеспокоился, потому что оттуда раздавалось распаленное дыхание зверя, словно в спальню забрался кабан. Но, подойдя поближе к дверному проему, вместо дикого животного взору дона Рафеля представилась попа его возлюбленной и верной Эльвиры, которую она подставляла обнаженному юноше с торчащим членом, чтобы он в нее вошел, в то время как она, с – увы! – так хорошо знакомым дону Рафелю лицом сладкоежки, сосала член другого мускулистого юноши, лежащего на кровати с закрытыми глазами и выражением полного счастья. Все трое были настолько увлечены своим занятием, что ни один из них не обратил внимания на присутствие постороннего, которому в то самое мгновение стало ясно, что сквозь его парик проросли ветвистые и крепкие рога и служат царственным украшением судейской макушке. А наши герои времени даром не теряли: тот, что стоял на коленях, сконцентрировал все усилия на Эльвириной попе, и та принялась стонать от наслаждения. Рука его чести все еще сжимала ленточку, которой был перевязан пирожок со смальцем из кондитерской «Палау». Тут юноша, лежавший на спине, на лице которого было написано, что он вот-вот эякулирует, широко раскрыл глаза, ибо заметил, что в дверном проеме стоит дон Рафель с таким видом, будто его взору предстало нечто невероятное и он не может себе поверить. Молоко у юноши с перепугу ушло, как у роженицы, и он принялся изо всех сил колотить Эльвиру по спине, но та не обращала на него внимания, так как, по всей видимости, решила, что это постукивание входит в правила игры. В конце концов ему ничего не оставалось, как со всего маху залепить ей солидную оплеуху. Эльвире пришлось оторваться от массивного члена, чтобы сказать ему: «Ты очумел, парень?! Что я тебе, барабан?» – но при виде его ошарашенного взгляда она обернулась. В дверном проеме никого и ничего не было. Точнее, было: там лежал перевязанный бантиком сверток, похожий на те, с которыми дон Рафель обычно наведывался в любовное гнездышко, когда приходил к ней в гости.