Ваша честь - [78]

– И ты бросил труп… – произнес нотариус, со стопочкой ратафии в одной руке и с пером в другой.

– Нет, – произнес Сизет. – Я не бросил труп в море.

И принялся кашлять, и всем трем его исповедникам: нотариусу, Галане и священнику – пришлось потерпеть, пока Сизет снова будет в состоянии продолжать. Движениями рук он попросил, чтобы ему налили ратафии, и священник услужливо бросился выполнять эту просьбу, преспокойным образом пренебрегая всеми элементарными нормами гигиены, которые следует соблюдать по отношению к умирающим. Нотариус тоже не стал ему перечить. Возможно, Галана сказала бы им пару ласковых, если бы ей дали такую возможность.

– Я не повез ее к морю, – продолжал он, когда ратафия дала ему возможность снова заговорить. – То есть да, но не совсем. Я к тому, что это было ужасно. Вы можете себе представить, что это такое, тащить куда-то мертвое тело глухой ночью и страшиться, что появятся дозорные… Ведь хозяин оставил меня с трупом наедине, потому что он не мог уйти из дома, ему нужно было там прибраться, а с утра пораньше ехать в Санта-Колому. А я, как дурак, один вез на тележке мертвую женщину и даже не знал, как ее зовут. А тело было еще теплое. Мне совершенно не хотелось пересекать пласа Палау, потому что дозорные там постоянно дежурят, и я не мог подняться в обход по улице Бория, потому что в этот час там, возле часовни Маркуса, уже должен был стоять какой-нибудь дилижанс, готовый отправиться в путь. Я так боялся приближаться к морю… Я клял хозяина на все лады, поскольку был уверен, что ему это было известно не хуже моего. И вот я, остолоп, тащил куда-то тело в тележке, но странное чувство овладело мной: у меня перед глазами стояли четыреста дублонов, и тогда я решил, что не имеет никакого смысла возвращать эту кладь хозяину и что мой страх может преобразиться в месть. Как вам по вкусу эта ратафия?

– Отличнейшая, – удостоверил нотариус.

– Эт-самое, так сказать, – покаянно произнес священник.

Мнение было высказано единодушно, и Сизет продолжил свое повествование:

– Мне было гораздо проще укрыться в хорошо знакомых переулочках, а потом спуститься по улице Жиньяс, так что вскоре я оказался вместе со своей зловещей поклажей на улице, на которую выходила задняя часть сада, разбитого у дворца дона Рафеля; поскольку у меня был ключ от ворот, ведущих в хозяйский сад, пройти туда не представило ни малейшего затруднения.

В саду было темно, но Сизет знал его как свои пять пальцев. Он поставил тележку рядом с фонтанчиком и расплакался: «Зачем же я впутался в такое темное дело, Господи Боже ты мой…» – но вскоре усталость, вызванная перевозом этого бремени, прошла, и Сизета начало знобить от холода, ведь он еще не знал, что у него жар. От страха; ему становилось все страшнее и страшнее; он был наедине с еще теплым трупом в полночь посреди сада. Один на один, лицом к лицу с правосудием; один на один, лицом к лицу с виселицей по вине дона Рафеля. Эта мысль заставила его действовать проворнее: Сизет отправился в сарай, где хранил садовый инвентарь, перебирая в уме состояние клумб вокруг фонтанчика. Там земля была мягче всего, и на рытье ямы ушло бы меньше всего сил. В бешеном темпе, мешая пот со слезами, ненавистью и жаром, он выкопал очень глубокую яму в центре самой отдаленной от дома клумбы. За этим занятием он провел два долгих часа, и провел бы еще десять, если бы мог выкопать могилу глубиной до самой адской бездны, чтобы захоронить в ней это еще теплое тело. Но он боялся, что наступит утро и зальет сад предательским светом. Поэтому, когда, стоя в могиле, куда он опустил керосиновую лампу, чтобы знать, где копает, Сизет в полный рост доставал до поверхности земли, он сказал себе: «Хватит, все, конец, я больше не могу». Взяв в охапку завернутое в тюк тело, он почувствовал прикосновение холодной руки трупа, и его всего передернуло. В тот же миг взгляд его упал на кольцо на пальце покойницы. Он обратил на него внимание еще раньше, когда в первый раз увидел девушку в постели: изумительный перстень, вне всякого сомнения из тех, что стоят целое состояние. Поборов отвращение, Сизет принялся ощупывать в потемках это все еще теплое, неостывшее тело, пока не дошел до руки. Боже мой, какая гадость. Одним рывком он стянул перстень с пальца, убеждая себя, что делает это для того, чтобы еще больше отомстить человеку, из-за которого оказался в подобном положении. Когда Сизет наконец приготовился сбросить труп в могилу, на башне церкви Сан-Франсеск пробило три. Он замер, слушая колокола, будто опасался, что они сами, или же их эхо, станут свидетелями его греха, который с этого момента будет ему ежегодно приносить по четыреста дублонов. Когда снова наступила тишина, Сизет поднял тело этой женщины, молодой, незнакомой, красивой, нагой, еще не остывшей, еще не оцепеневшей, мертвой и безгласной, и бросил его в могилу. И послышалось: «Шлеп». Это «шлеп» осталось у него в сердце и в памяти. «Шлеп». Это было равносильно тому, чтобы сказать, туда тебе и дорога, немой и безгласной, стынь себе там с червями во влажной земле, незнакомка, еще неизвестно, за что тебя убили и зачем меня связали с тобой. «Шлеп».