Ваша честь - [77]

– И тут-то я и погиб.

– Эт-самое, вы говорите, – перебил его священник, у которого в горле пересохло. – Вы ведь, верно, сказали, что у вас есть ратафия, я не ослышался?

– Галана! – вполголоса позвал Сизет, потому что кричать у него уже не было сил.

Экономка немедленно открыла дверь, делая вид, что идет с огорода:

– Вы меня звали?

– Принеси ратафии этим господам, – прокашлял он. – И печенья, если еще осталось. Бедняжка Ремей его испекла как раз перед тем, как…

Экономка направилась восвояси, но не успела она и шагу сделать, как чуть не умерла со страху, потому что патер железной рукой схватил ее за плечо.

– Чтоб тебя, Галана, эт-самое! – сплюнул священник, побледнев от негодования. – Подслушивать за дверью, как человек исповедуется, – тяжкий грех. Ты у меня за это прямиком в преисподнюю отправишься, так сказать, понимаешь, о чем я?

И Галана пошла исполнять приказание своего хозяина, изрядно перепуганная, но в глубине души полагавшая, что ее гораздо меньше страшат муки ада, чем вероятность того, что она упустит возможность узнать и наконец-то всем рассказать, какую же тайну так тщательно скрывали Сизет и его жена.

Трое мужчин в тишине дожидались, пока Галана вернется с ратафией и печеньем. Сизет воспользовался молчанием, чтобы отдышаться, откашляться и перевести дыхание. Чувствовалось, что он как будто не с ними, как будто мыслями он перенесся в ту ночь, на улицу Капучес, и оказался возле церкви Санта-Мария, за улицей Аржентерия, где он услышал, как хозяин неприятно и тяжело дышит от страха, а он, бедняга, дубина стоеросовая, возьми да и скажи ему: «Да, ваша честь, как скажете, ваша честь», и дон Рафель провел его в комнату, в спальню, тоже слабо освещенную керосиновой лампой. На помятой кровати с разорванными простынями лежала молодая женщина, нагая, красивая и мертвая. У Сизета дух перехватило, потому что он как будто одним глотком проглотил весь ужас в мире. «Она мертвая?» – спросил он без всякой нужды, и хозяин, вытирая пот со лба, сказал: «Да, Сизет, она мертвая; когда я пришел… она была уже мертвая». И его голос дрожал, когда он это говорил. «Не знаю, можешь ли ты это понять, Сизет, – продолжил он, – но я не могу себе позволить, чтобы весь свет узнал, что я и эта женщина… следовало бы убрать ее тело из этого дома…» И Сизету стало ясно, что эта молодая женщина, нагая, красивая и мертвая, – тайная любовница его господина. Он подошел к трупу и внимательно в него вгляделся. Он поднял голову, потрогал рукой шею и сказал: «Мне кажется, ее задушили, ваша честь». А господин, в большом волнении опустившись в кресло, потому что ноги его дрожали, отвечал ему: «Ты думаешь, Сизет?» – и вспотел еще больше, хотя там и не было жарко, и Сизет сказал: «Да, несомненно, сеньор», – и сеньор очень громко застонал от боли, потому что, наверное, очень страдал, и это молодое, нагое, красивое и мертвое тело еще не остыло. «Ваша честь, похоже, ее совсем недавно убили». И тогда хозяин так посмотрел на него, что Сизету стало еще страшнее и он забормотал: «А я-то что теперь с ним сделаю, ну как же, ваша честь? Ведь я к этому вовсе не причастен, ваша честь, ну как же? И вовсе не хочу быть в этом замешан, как же?» А хозяин, сидя в кресле, подавленный, сломленный, сказал ему: «Я тебя озолочу, Сизет, тебе больше никогда в жизни не придется работать, клянусь тебе, но помоги мне».

– И когда я его спросил, каким же образом я должен был ему помочь, он мне сказал: «Брось ее в море, Сизет, привяжи ей на шею камень, чтобы она больше никогда не выплыла». Я же растерялся, как у него духу хватило такое придумать, кинуть в море еще теплое тело. «Я озолочу тебя, Сизет», – настаивал он. И я увидел, что хозяин плачет, и не знал, что делать, потому что, разумеется, если бы я тогда ушел, не оказав ему помощи, я был уверен, что он меня со свету сживет и может даже убить. Я так подумал, отец мой… и мне стало страшно.

– Эт-самое, сын мой. Продолжай, продолжай.

И нотариус тоже весь обратился в слух. И Галана, недовольная, потому что из-за двери ей было плохо слышно.

Сизет продолжил свое повествование о том, как ему было страшно:

– В общем, отец мой, я согласился помочь ему, так что хотя ночь была ужасная и я очень боялся наткнуться на дозорных, я вернулся в опустелый хозяйский дом на улице Ампле за тележкой, которой пользовался для работы в саду, и подумал, что возле моря наверняка найду тяжелую каменюгу, чтобы привязать на шею этой женщине. – Когда же Сизет вернулся в домик на улице Капучес, хозяин открыл ему дверь и сказал, долго же ты ходил. Вместе они погрузили труп на тележку. – И тут сеньор с таким нахрапом говорит мне, положив руку на плечо: «Сизет, друг мой, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы меня застали за перевозкой трупов… Я знаю, что могу рассчитывать на то, что ты распорядишься этим грузом, как подобает, и что это останется между нами…» Ну или нечто похожее он мне заявил. А потом хозяин продолжил: «И помни, Сизет, если ты все сделаешь, как я велю, озолочу тебя». А я, еще в большем испуге, чем он, возьми да и скажи ему: «А если меня дозорные застукают?» А он: «Да не застукают». А я: «Ну что ж, прекрасно, а если застукают?» И тут он рассердился, обиделся даже, я бы сказал. Но я-то знал, ведь что бы он ни говорил, если дозорные меня поймают, мне крышка. Тогда он стал мне говорить: «Сизет, во всем, что бы мы в жизни ни делали, есть доля опасности. Ты не хотел бы ежегодно получать по четыреста дублонов?» Но, увидев мои выпученные глаза – «Четыреста?» – хозяин передумал и, делая вид, что снова называет сумму, произнес: «Да, триста пятьдесят дублонов». Но я напомнил ему, что раньше он сказал «четыреста», – и сеньор согласился: «Ровно столько я буду платить тебе каждый год, если сейчас ты кинешь это тело в море». – «А если меня поймают?» – снова спросил я, и дон Рафель скорчил такую мину, словно бы говорил, ну до чего же надоедливый кретин мне попался, и, помолчав, сказал, уже чуть успокоившись: «Если дозорные тебя поймают, не сомневайся, Сизет, что я употреблю все свои связи, а их у меня много, чтобы с тобой ничего не случилось. Ты только помалкивай, а я тебя выведу из Верховного суда через парадную дверь. И озолочу». И прямо там же, чтобы убедить меня, он дал мне пятьдесят эскудо, а я еще никогда в жизни не видел столько денег в одном мешочке, и это помогло мне решиться.