Ваша честь - [75]

– Да, если он нотариус, то так и есть.

– Да, он как раз эт-самое.

– Тогда все верно.

– А можно полюбопытствовать, зачем тебе это?

– Потом увидите. Я вам хочу кое-то рассказать… да что тут рассуждать, я сам не знаю, как объяснить, просто хочу исповедоваться и хочу, чтобы это было где-нибудь записано.

– Не понимаю я тебя.

– Я хочу раскрыть тайну, которая грызет меня заживо уже много лет. И чтобы сеньор нотариус это записал в своих бумагах. Чтобы я мог умереть спокойно и чтобы воздать по заслугам Ремей, бедняжке.

– Это супруга его, так сказать, – уточнил священник под вопрошающим взглядом нотариуса.

Лицо Сизета, на протяжении его речи, понемногу становилось все мертвеннее, и живость, изумившая нотариуса, мало-помалу превращалась в какую-то будоражащую и гибельную решительность, в которой не было ни капли иронии, что, в свою очередь, передавалось и слушателям. И он принялся кашлять.

– Тогда, может быть, давайте уже рассказывать, – вмешался нотариус.

– Да уж, – попытался усмехнуться Сизет. – Пока я не помер, правда?

Он бросил в их сторону взгляд, как бы извиняясь, и затих. Оба его собеседника не стали ничего предпринимать, чтобы нарушить это молчание, и снова послышался лай собаки. В конце концов больной набрал побольше воздуха и решился начать:

– Что ж, патер. Я так понимаю, что все то, что я вам сейчас скажу… это уже будет исповедь, правда?

– Ну как же… – ответствовал священник. И вытащил епитрахиль[198] из кармана, поспешно поцеловал ее, надел ее и на несколько очень недолгих мгновений замер, чтобы собраться и сосредоточиться. Посте этого он распростер руки и произнес: – Приступай, когда тебе будет угодно, сын мой, то есть эт-самое.

Сизет из дома Перика начал свой рассказ. Сперва священник пару-тройку раз прерывал его, в порядке осуществления должностных функций, вопросами сугубо профессионального характера, типа давно ли, сын мой, и прочее, а нотариус не мог совладать с напавшей на него зевотой. Но через десять минут после начала исповеди все уже обо всем забыли: о лениво лающей собаке, о том, который час, о том, холодно им или жарко, о Галане, пытавшейся что-нибудь подслушать из-за двери. Время от времени нотариус Тутусаус записывал несколько строчек на листе бумаги, лежавшем перед ним на переносном письменном столике. Но особенно много он не писал, нет. В основном он слушал и проглатывал слюну. Поскольку Сизет, монотонным и глухим голосом умирающего от легочной хвори, рассказывал во всех деталях, как ему удалось захоронить этот труп. И беспрестанно кашлял, как будто переосмысление воспоминаний делало болезнь для него более очевидной. Но в его повествовании было и много другого. Он начал со слов: «Я, господа хорошие, родился в Барселоне пятьдесят семь лет тому назад. Отец мой обучил меня ремеслу садовника, которое, помимо способа заработать себе на хлеб, стало для меня истинно всепоглощающей страстью. Не знаю, слышали вы когда-либо или нет о пятнистой садовой розе и о бумажной садовой розе… Именно мне удалось вывести эти два вида после долгих лет трудов и мечтаний… Я человек не ученый, но руки у меня, по крайней мере раньше, были весьма умелые, а потому работы мне всегда хватало.

– Где, в Барселоне? – уточнил нотариус.

– Да, в Барселоне, в Барселоне. Какими бы грязными ни были улицы этого города, за домами, в Барселоне, скрывается множество садов. Я целую уйму их знаю.

– Ну и отлично, – поторопил его нотариус. – Давайте дальше.

И Сизет, который его прекрасно понял, на некоторое время прервался, чтобы отдохнуть и прокашляться. Он прижал руку к груди, потому что почувствовал пронзительную боль. Сизет набрал побольше воздуха и продолжал:

– В один прекрасный день, уже много лет тому назад, я поступил на службу к дону Рафелю Массо, который сейчас является председателем Королевского верховного суда провинции Барселона. В то время дон Рафель был адвокатом и, как говаривали, высоко метил. И весь его сад – моих рук дело: весь. Когда я поступил на службу к господам Массо, у них там был только один источник в центре и несколько грядок с цветами, но сорняков на них было пруд пруди. Этот своеобразный фонтанчик располагался в середине центральной клумбы, такой… даже не знаю, как сказать… В общем, с восемью сторонами.

– Эт-самое, – уточнил священник.

– Восьмиугольной, – зачем-то вставил нотариус.

– Такая вот штука, – продолжал Сизет. – А значит, работы там было невпроворот, в этом саду. Дон Рафель показал мне его в первый день и сказал: «Как хочешь выкручивайся, но сделай так, чтобы этому саду завидовали все жители улицы Ампле…» – Он посмотрел на своих собеседников и, безудержно закашлявшись, с каждым усилием лишаясь кусочка жизни, добавил: – Там, на улице Ампле, стоят особняки важных людей, вы понимаете?

Нотариус, которому это было и так понятно, взмахнул рукой в сторону священника, что означало, если это исповедь, то я, стало быть, козопас, но священник вместо ответа бросил на него взгляд, означавший «не мешайте мне работать, сеньор Тутусаус, в вопросах покаяния специалист тут я, то есть ну как же, и знаю, что по отношению к кающемуся нужно проявлять превеликое терпение».