Ваша честь - [41]

Вот и все. Теперь дело за тобой. Подумай об этой истории, улучши ее и не торопясь продумай все, что касается действующих лиц. Ты только представь себе: Fiorella ossia la forza del'amore. Opera in tre atti. Libretto d'Andrea Perramone. Música da Ferdinando Sorts[121]. Разве это тебе не ласкает слух?

Ах, как уже поздно! Я утомился, Андреу. А моя муза уже на пороге алькова… Я никогда не забуду эти дни в Калафе, рядом с молчаливой возлюбленной! Поразмысли о моем капитане! Ciao![122]

Твой друг Нандо

* * *

Солнце еще не взошло. Сизет встал с кровати, с одеялом на плечах, и принялся ходить по комнате. Он собирался вздохнуть от горя, но ему помешал приступ кашля; даже поплакать ему не давал этот треклятый кашель. Сизет знал, что умирает; хотя он не сказал об этом Ремей, которая все пыталась отправить его к врачу на всякий случай. Он не стал говорить ей, «Ремей, я умираю», потому что какой был смысл пугать ее, если с этим ничего не поделаешь. Однако он знал, что выкашливает по кусочкам душу, а цена этому – смерть. Как же в доме холодно! И как в нем одиноко! И в розах нет никакого спасения. В какой-то момент ему вздумалось создать самую изумительную, никем еще невиданную коллекцию розовых кустов, и он потратил уйму денег на рассаду, черенки, грунт, теплицы и оросительные каналы. В селении судачили про приезжих, живших крестьянской жизнью, но не как крестьяне и фермерами не бывших, потому что какой же ты фермер, когда у тебя в хозяйстве четыре жалкие курицы, не работавших, но не страдавших от безденежья и несколько свихнувшихся на почве розовых кустов. Каждый сходит с ума по-своему. И Галана, благодаря своему постоянному присутствию в доме Перика в качестве хозяйкиной помощницы и посему имевшая доступ к солидному количеству информации, подогревала любопытство своих соседок, говоря: «По мне, так где-то у них зарыто сокровище; богачи они, не иначе». – «Эх, Галана, я бы, если бы у меня было столько денег, сколько, по твоим словам, водится у них, справила бы мужу новую телегу… А у них не телега, а одно горе». И Галана отвечала: «Да, ты права, знаю, знаю; где-то здесь кроется тайна, но так уж у них заведено. Хотя люди они добрые, понимаешь? И пожаловаться мне не на что».

Сизет, стоя перед окном, прислушивался к шуму дождя и старался не обращать внимания на кашель и на боль вот здесь, Господи Боже ты мой, с каждым разом все глубже. Он видел, что за думами и за кашлем эта проклятая ночь в канун Дня Всех Святых подходит к концу слишком медленно. Подобно свече, таявшей от горя и ставшей уже вдвое короче, пока освещала тусклым светом его печальные мысли. Сизету сделалось страшно. И страх перемешался с грустью – беда, когда мешаются они в человеческом сердце. И тут он подумал про «шлеп». Именно так: «шлеп!» И возненавидел себя самого. Он попытался выместить злобу на стене, но смысла это не имело; раз уж пошла о том речь, злость в нем кипела против себя самого и против тех, кто его погубил. Сизет пожалел о том, что ударом кулака испортил побелку на стене. Потирая ушиб на руке, он впервые подумал, что у него еще есть время отплатить злом за зло, хотя бы в память о бедняжке Ремей, не заслужившей той жизни, какую ей пришлось прожить с ним. Эта мысль заставила Сизета забыть обо всем: о дожде, о горе и о холоде, об одиночестве и о боли в сердце. В течение нескольких минут он глядел во тьму амбара за окном, в то самое место, где умерла Ремей, рухнув как подкошенная, словно тюк с одеждой, который бросили на землю, тихо, не договорив на полуслове, с молитвенником в руке, – бедняжка Ремей. Сизет сдержался, чтобы не закашлять; как будто болезнь в его легких была никому не нужной выдумкой. Прошли долгие минуты. Пока он со вздохом не подумал о Ремей. И с этим самым вздохом на него снова, с новой силой накатил кашель. С такой силой, что в этот раз заставил его выплюнуть кусок души.

6

Барселона третий день подряд спала в холодной и неудобной постели тумана. Иные высокие колокольни, как, например, колокольни церквей Санта-Мария дель Пи и Санта-Мария дель Мар, проводили большую часть ночи над этим морем из мокрой ваты. Но все без исключения крыши, будь то крыши аристократических дворцов, особняков важных господ или же скромных домов ремесленных рабочих, на восемь или десять часов скрывались под этим загадочным гнетущим покровом, время от времени сменявшимся дождем. Темные узкие улицы вокруг церкви Санта-Мария, такие как улица Азес[123] или улица Сирера[124], улица Льири[125] или улица Москес[126], разбухшие от воды, вбирали в себя душивший их туман. Даже животные: кролики и домашняя птица, обитавшие на заднем дворе, кошки и собаки, мулы, ишаки и лошади – пребывали в те дни в некотором беспокойстве и двигались осторожно. Только у немногих котов, прятавшихся на крышах, хватало решимости проходить сквозь эту влажную белую стену. Ровно в четыре часа утра, в еще кромешной тьме, когда тюремным караульным на пласа дель Блат предстояло в последний раз смениться на посту, весь узкий промокший дворик здания был полон тумана. Эти стелющиеся по земле облака не доходили до самых глубоких подвалов. Капли, текущие по стенам, должно быть, сформировались из туманов прошлых лет, терпеливо просочившихся сквозь камни и перемешавшихся со слезами и бессильным гневом тех, кто в отчаянии царапал эти перегородки. В одном из углов подвала, ступеней за двенадцать спуска по лестнице, находился карцер Андреу, тревожно отгороженный от всего, что зовется жизнью. Андреу, сам того не ведая, уже два дня сидел, практически не двигаясь, и бодрствовал. Безысходно бодрствовал. Не потому, чтобы он поставил себе целью не засыпать, а потому, что ему казалось, если он закроет глаза, он как будто бы сдастся, и этим смогут воспользоваться, чтобы добавить к списку обвинений новые, или перевезти его в какое-нибудь еще более отдаленное место, или полностью забыть и похоронить его в этих четырех стенах, под низким потолком, не дававшим вздохнуть. Андреу уже казалось, что существуют какие-то таинственные «они»: неопределенная и опасная группа людей, обладавших достаточной властью, чтобы решать, кто должен умереть, а кто может жить дальше; кого необходимо изолировать от всех остальных, а кто имеет право на свободу… При звуке этого слова у Андреу слезы наворачивались на глаза. Со «свободой» у них с друзьями ассоциировались беседы о стихах, поэзии, ритме, прекрасном, красивых женщинах и искусстве. Кровь в жилах молодых людей кипела от пересказанных самыми решительными из них отрывков из произведений английских и немецких поэтов. Иной даже цитировал Гёте, из которого ни строчки не читал. Все это, в сочетании с тайным восторгом, который вызывали у самых отважных молодых буржуа и ремесленников идеи французских революционеров о свободе, равенстве и братстве, приводило к тому, что они испытывали необходимость выражать себя в искусстве, дабы от всего этого исступления, смешанного с идеалами, у них не разорвалось сердце. Подобно Андреу, академическому застою противостояла тьма юных художников. Андреу уже был автором тридцати с лишним воодушевленных сочинений, некоторые из их числа вполне могли сойти за текст для патриотического гимна во славу свободы. К тому же он сочинял, ведь одно другому не противоречит, нежные мадригалы и небольшие любовные послания, чтобы не сойти с ума от женской красоты. О, как прекрасна была жизнь! О, вся жизнь была впереди! О, свобода!.. Андреу, сердце которого трепетало при звуке секстин, молча сглатывал слюну, неподвижно сидя в камере, похожей на гроб. Его одолела усталость. Он устал от криков, плача и мольбы, а ведь прошло всего два дня с тех пор, как его бросили в карцер. Но этого он не знал. Никакие восторженные песни о свободе не могли ему теперь помочь. Никакие томные стихи о любви не могли спасти его из нелепого положения, в котором он оказался на пути в ничто.