Ваша честь - [123]

– Если меня отправят на виселицу, – вдруг раздраженно воскликнул он, – мы что, воскресим Эльвиру?! Если я стану посмешищем перед людьми, что это за искупление?!

Они снова замолчали. Стало так тихо, что слышно было, как стучит дождь по монастырской крыше. Дон Рафель снова заговорил:

– Наложите на меня суровую епитимью, отец мой, но только такую, чтобы она не ставила под угрозу мою жизнь и честь.

– Мне нужно было бы посоветоваться… Я же не… В подобных случаях…

– Я тороплюсь, отец мой. Очень тороплюсь. Наложите на меня епитимью.

– Ну что ж… – Монах собрался с духом. – В качестве епитимьи, сын мой, вы отдадите себя в руки правосудия, чтобы должным образом расплатиться за свое прегрешение в этом мире. «Ego te absolvo a peccatis tuis. In nomine Patris et Filii et Spiritu Sancti. Amen»[248].

Но дон Рафель уже шагал по собору семимильными шагами, глубоко разобиженный и раздраженный этим треклятым монахом, неспособным его понять. Когда он вышел из монастыря на свежий воздух, где уже не пахло чесноком, тень, стоявшая на коленях в часовне, молча встала.

В это время в доме Массо негодующая и измученная донья Марианна только что обнаружила конверт, в котором лежало письмо мужа. Она уже перевернула вверх дном весь дом и сад, изумленная необъяснимым отсутствием своего супруга. Она так и говорила, что-то с ним творилось неладное. А вдруг он заболел? А вдруг ему стало плохо где-нибудь в заброшенном уголке дома? Но письмо, вместо того чтобы что-нибудь разъяснить, совершенно все запутало. За это досталось Ипполиту, который, исполняя приказания хозяина, ни слова не сказал за все время поисков. И донья Марианна, превратившись в комок нервов, стала ждать обеденного часа, как было указано в письме. Этот шальной Рафель совершенно испортил ей новогодний праздник. А может, приказать, чтобы запрягали лошадей, и поехать за ним в Сарриа?

Однако донья Марианна ничего предпринимать не стала. Зато Нандо Сортс в это время сидел в экипаже и стучал зубами от холода. Невидящим взглядом он смотрел на барселонский тракт, пытаясь ни о чем не думать, в ожидании появления ландо его чести. Оба его молчаливых секунданта, такие же продрогшие, как и он, предпочли пойти прогуляться под дождем, чтобы размять ноги. В тот час в безлюдных окрестностях кладбища Сарриа хлестал беспощадный ливень. Нандо Сортс протер глаза. Он так долго и пристально смотрел на дорогу, пытаясь ни о чем не думать, что глаза у него разболелись. В отчаянии он вздохнул. Ему становилось ясно, что этот жалкий трус никогда не явится на дуэль и ему не удастся исполнить свой долг перед памятью мертвого друга. И тут Нандо Сортсу стало бесконечно грустно.

Дон Рафель так и знал, что уже все потеряно… Но он не ожидал, что душе его откажут в утешении. Во имя правосудия! Что он о нем знает, о правосудии, этот злополучный францисканец! Судья втянул носом воздух, пропитанный запахом насквозь промокших каменных плит. Выйдя из монастыря, он тут же столкнулся с тем самым человеком: его ждали.

– Пройдемте с нами, ваша честь. Дон Херонимо предпочитает, чтобы вы не уезжали далеко от Барселоны. Он нуждается в вашем присутствии, чтобы решить одно важное дело.

Дон Рафель обернулся. Из монастыря выходил другой молчаливый субъект. Это был один из прихвостней Каскаля Сетубальского, грозы верховных судей. Его взяли на мушку.

– Как вы узнали, что я здесь? – проговорил он, сжимая сундучок, как будто тот мог его защитить.

– Мы за вами следим, ваша честь.

Ответ был настолько очевиден, что прозвучал даже несколько виновато. Это значило, что и возможности побега в одиночестве у него не оставалось.

Все стихло, и мир наполнился шумом дождя, бьющего о камни. Дон Рафель решил не затруднять себя и не прятаться от него. Молча и с достоинством, малая толика которого у него еще оставалась, он начал спускаться по направлению к выходу из монастыря. На месте его экипажа стояла другая, более легкая карета. Он сел в нее, не задавая бесполезных вопросов, его не смутило даже то, что наглые прихвостни захлопнули за ним дверцу. На несколько мгновений дону Рафелю показалось, что он заперт в гробу причудливой формы. Карета тронулась, и через окошко ему было видно, как дождь хлещет бесстрастно восседающих на конях прихвостней Сетубала. Они ехали за ним. Они даже в одной карете с ним сидеть не желали. Однако было яснее ясного, что его честь взят в плен самолично доном Херонимо. А может быть, сейчас имеет смысл попытаться настроить Распроклятого Сетубала против адвоката Террадельеса?

Через запотевшие стекла со стекавшими по ним каплями было нелегко разглядеть, что происходит снаружи. Они ехали уже долго, а дон Рафель сидел, сжавшись в комочек, закрыв лицо руками, пытаясь привести в порядок безнадежное положение дел. Отняв руки от лица, он печально улыбнулся, думая, что пока еще не так напуган, как следовало бы… Его честь открыл сундучок. Кроме кое-каких документов, в нем лежал мешочек с золотыми монетами и футляр с двумя пистолетами Бельвиста. Он раскрыл и его. Какая красота. Заряжая один из них, он вспомнил про дурачка, который, по-видимому, все еще дожидался его на кладбище Сарриа, измученный холодом и скукой. Представив себе эту картинку, дон Рафель удовлетворенно улыбнулся. Он подумал о Сетубале и Террадельесе с той же улыбкой. Как ни странно, у него не дрожали руки. Он взял пистолет. За стеклами совершенно ничего не было видно. Ему думалось, что Сарриа уже осталась позади и экипаж подъезжал к предместью Сан-Жерваси. Времени оставалось немного. Он вздохнул и зажмурился. Как будто принесенные порывом ветра, ему внезапно стали слышны все будничные звуки: скрип колес кареты, цоканье конских копыт по грязи, обрывки разговора и смех прихвостней Сетубала… Пения птиц до него не доносилось, но зато он отчетливо слышал, как стучит дождь по крышке гроба. Он снова вздохнул. Тут ему вздумалось вспомнить о своих любимых звездах: о верных Плеядах, вечных беглянках, о невозмутимом охотнике Орионе, царствующем на небесах, и томной Андромеде, беззастенчиво возлежащей чуть ближе к закату, на холодном зимнем небе, о стройной, изящной Андромеде… ее таинственный лобок окутан далеким неведомым облаком… Андромеда, Ариадна, Эвридика, Гайетана, Эльвира – его женщины, вечно сопутствующие ему звезды… Я не нарочно, Эвридика, бедняжечка моя… И поскольку на глаза ему наворачивались слезы, а плакать он не хотел, он прицелился себе в грудь, туда, где, по его расчетам, разрушение должно иметь наибольший эффект, и не подумал, что