Ваша честь - [122]

– Не знаю. Но я с сомнением отношусь к суду людскому. Я не доверяю людям.

– Люди, творящие правосудие, делают все возможное, чтобы быть справедливыми… Они следуют законам.

– Законы! Чудесное изобретение! Панацея для служителей правосудия… Чтобы не нужно было ломать голову над каждым отдельным случаем.

– Я вас не понимаю.

– Закон есть собрание произвольностей, заключенных в Кодекс и освященных обычаем каждой эпохи. Понимаете, отец мой? Он создан для профессионалов.

– Тут я не разберу, к чему вы клоните.

– Я не доверяю людям. А законы созданы людьми, отец мой.

– Да. Но блюстители закона – люди благородные. Доверьтесь им. Они честные люди.

– Не стоит на это рассчитывать.

– Но почему вы так в этом уверены?

– Я – судья, отец мой.

Наступило молчание. Похоже, эта последняя фраза окончательно добила несчастного исповедника. Скорее всего, ему безумно хотелось пуститься наутек и где-нибудь скрыться: «Спасите, люди добрые, за что меня, бедного, смиренного францисканского монаха, впутали в такую неприятную историю». Дон Рафель, стоя на коленях и вглядываясь во тьму, понемногу привыкал к мысли – хоть никогда прежде он и не мог бы такого себе даже представить, – что его моральное растление привело к тому, что он в конце концов оказался с другой стороны барьера. Скорее всего, будь у него немного времени, он, возможно, и начал бы понимать всех тех людей, которых осудил и приговорил на протяжении своей блестящей и плодотворной профессиональной карьеры.

– Быть осужденным людьми не представляет для меня ни малейшего интереса.

– Почему же вы решили исповедаться?

– Потому что хочу почувствовать, что Эльвира, бедняжечка, простила меня.

– По логике вещей, когда грех прощен, следует искупить вину. Вы должны понести наказание за совершенное вами преступление.

На дона Рафеля накатила волна бешенства. Этот человек его не понял, был не способен его понять. Единственное, чего он хотел, когда сделал над собой усилие, чтобы снизойти до этой унизительной исповеди, – это расплатиться за долг, оставшийся у него перед Эльвирой, бедняжечкой. И общество тут было вовсе ни при чем, ведь общество даже не заметило отсутствия этой женщины.

– Я каюсь в том, что убил женщину, давайте с этим покончим. Отпустите мне грехи, и дело с концом.

Снова молчание. Чувствовалось, что это предложение было исповеднику не по душе.

– Кто вы по профессии?

– Я? Да я же вам сказал, что судья.

– Но… вы и работаете судьей?

– Ну да. Сужу людей. Выношу приговоры.

По-видимому, несчастному монаху было не под силу как следует переварить услышанное. Они несколько минут просидели молча. Дону Рафелю показалось, что запах чеснока, который в начале разговора был ему так неприятен, уже совсем выветрился. Негромкий бой колокола о чем-то оповещал немногочисленных обитателей монастыря. Монах вздохнул, и в исповедальне снова завоняло чесноком.

– Вы циник.

– Нет. Не думаю. У меня нет другого выхода, отец мой. И мне сейчас очень плохо. Я уже вам говорил, что есть люди, желающие моей погибели.

Послышались шаги и эхо открывшейся и закрывшейся двери под куполом собора. Дон Рафель, инстинктивно приготовившись защищаться, обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело. Неясная тень неуклюже встала на колени возле скамейки.

– В вас еще теплится искра нравственности, раз вы решили исповедаться.

– Возможно. Но я хотел бы избавиться от угрызений совести и быть счастливым.

– Похоже, у вас их и не было, когда вы ее убили.

– Я же сказал вам, что я не нарочно; когда я пришел в себя, она была уже мертва. Кроме того, вы не в силах меня понять: мне страшно, очень страшно. Очень страшно, отец мой.

– Но ведь сделанного не воротишь?

– Я не хочу, чтобы все об этом узнали. Я не хочу, чтобы меня поймали… Я до сих пор держал это в секрете.

– Я мог бы на вас донести.

– Вам запрещено нарушать тайну исповеди.

Дону Рафелю хотелось объяснить этому туповатому монаху, что правосудие всегда кичится тем, что действует во имя Господне; но забывает о нем, когда наступает время принимать решения, которые, может быть, и не зависят исключительно от того, не страдает ли судья-магистрат расстройством желудка, но основаны на бездушном Кодексе и вопиющем несоответствии между виной и проступком. А что проще сказать: «Бог вас простил, живите дальше»? Но куда там: общество назначило судей, магистратов, председателей Верховного суда, адвокатов, судебных поверенных… тех, кто решает, что можно, а что нельзя. Дону Рафелю хотелось все это ему объяснить, но он промолчал. Причудливая вышла исповедь, она могла длиться часами, перемежаясь долгими периодами молчания. Этот, последний, длился долго. Усевшаяся на скамейку тень кашлянула, и дон Рафель снова заговорил:

– Теперь я хочу только, чтобы меня не схватили, не показывали на меня пальцем… и чтобы она меня простила…

– Вы можете избежать суда людского… Но прощения этой женщины вы так и не получите, не искупив свою вину.

Искупить вину? Дон Рафель был профессионалом в этом вопросе и знал, что для правосудия наличие греха реально только тогда, когда кому-либо известно о его существовании. Или, другими словами, грех существует, если он выведен на свет. Для правосудия безупречно совершенное преступление – не грех. И только угрызения совести могут довести человека до того, чтобы он предстал перед правосудием в поисках наказания.