Ваша честь - [113]

– Мы будем работать всю ночь, сеньора, – отвечал портной на вопрос доньи Марианны. – Но завтра, с утра пораньше, все будет сюда доставлено. В полной готовности.

Дон Рафель позволил снять с себя жюстокор и пересел на стул, чтобы приступить к примерке туфель с мастером Вентурой. Под удовлетворенным и выжидающим взглядом башмачника необходимо было выбрать одну из семи пар туфель, а он все думал, что было бы, если бы не произошло то, что произошло с Эльвирой, если бы он даже не был с ней знаком, если бы любовного гнездышка никогда не было… Мастер Вентура прервал его размышления, протягивая ему пару туфель с увесистой пряжкой:

– Не пойдете же вы босиком, ваша честь. У меня других фасонов не осталось, ваша честь. Не угодно ли вам поглядеть еще раз? Других я вам пошить до завтрашнего дня уже не успею.

Дон Рафель едва не сказал ему, да какая разница, Вентура, будь моя воля, я вообще бы не ходил ни на какие праздники. Но присутствие доньи Марианны заставило его отказаться от публичного признания своего поражения.

Поужинать дону Рафелю Массо не удалось, как не удалось ему и отвертеться от последних новостей, нескончаемым потоком лившихся из уст воодушевленной доньи Марианны, которая уже заметила, что с супругом творится что-то неладное, но решила не уточнять, что именно, пока не пройдут праздники, чтобы он ей их не испортил. Она еще не решила, что приводило ее в больший восторг: то ли, что на новогоднем молебне они будут сидеть в креслах («Впервые, и давно пора бы! Колоссальная победа над правлением братства Святой Крови!»), или же праздник во дворце маркиза, или примерка двух платьев, или даже новогоднее шествие. Только что донье Марианне пришло в голову, что ей хотелось бы пойти на рынок, располагавшийся в квартале Борн, и купить красивую вазочку: «Ты ведь сходишь со мной, правда?»

«Я ей что ж, кошелек ходячий?» – подумал дон Рафель, вставая из-за стола под предлогом того, что неважно себя чувствует, не вдаваясь в особые детали и избегая дальнейших разговоров, и вышел из столовой в сад. Было холодно, и он надел пальто. В эти минуты не только перестал лить дождь, но даже и видны были отдельные клочки безоблачного неба, как будто наконец вернулась благодатная погода после пятидесяти бесконечных дней сплошного ливня. Машинально дон Рафель поглядел вверх. Казалось, что Орион, охотник, наполовину скрытый за грядой слоисто-кучевых облаков, пытался схорониться от людских глаз, как будто он натворил что-то неладное. Дону Рафелю было не до символов и аллегорий: ему было элементарно страшно, очень страшно, потому что сейчас настала его очередь делать ход в этой смертельной шахматной партии, в которую он ввязался против своей воли. Он ходил черными. Черные ходят и проигрывают. И с другой стороны шахматной доски неясные тени сопровождали дона Херонимо Мануэля Каскаля де лос Росалес-и-Кортеса де Сетубала, улыбка которого говорила, что дону Рафелю поставлен шах и мат.

Тридцать тысяч раз все передумав, он возвращался к тому же, с чего начинал: «Я в лапах у португальца. Эстремадурца. Что бы я ни делал, он меня погубит. А если примириться с этим и отдать суперинтенданту все свое состояние…» Конечно, он мог не согласиться на это вымогательство, но тогда ему пришлось бы столкнуться с тем, что через час вся Барселона уже будет знать, что он убийца; но у него появится право доказать свою невиновность, объяснить, что никакой он не убийца, «ведь он же не нарочно»… Да куда там. К тому же Сетубалу была известна история с гравюрами, и суперинтендант знал, где спрятан труп. Все пропало. Но самое ужасное заключалось в том, что, если он и выполнит требования шефа полиции и отдаст ему все, что у него есть, включая этот дом, не пройдет и пяти минут, как люди начнут задаваться вопросом, в чем причина разорения его чести. Все пропало, а Сетубал разбогатеет на его костях… Где же выход? А если попытаться дать отпор Сетубалу и Террадельесу?

Дон Рафель подошел к проклятой клумбе. «Смотри-ка, а Роман-то уже и примулы посадил», – подумал он. Он поглядел на этот клочок земли без отвращения, которое поначалу наполняло его… как будто ему хватило нескольких часов, чтобы привыкнуть к этой жути. Как будто не было ничего особенного в том, что любовница похоронена у него в саду, в девяти пядях земли от цветущих примул. Страшно. Ему было страшно. Он был охвачен ужасом. Паникой, жутью, смятением, холодом в венах и в сердце… Потому что все то, чего он больше всего в жизни боялся, вот-вот должно было с ним произойти. Но еще ему было страшно потому, что в отчаянном положении человеку свойственно переступать известные пределы, и дон Рафель, сам того не желая, начал задумываться еще и о загробной жизни. Несмотря на то что хождение в церковь никогда не пробуждало в нем особого энтузиазма, общественное мнение по этому вопросу не позволяло ему допустить никакой другой логической возможности, что влекло за собой принятие учения Святой, Соборной и Апостольской Католической церкви-матушки, а именно: рая, ада, греха, дьявола и геенны огненной. Как бы ему хотелось ни во что не верить, как утверждал, что ни во что не верит, Жасинт Далмасес! В глубине души дон Рафель знал, что под конец жизни ему придется платить по счетам. И ад, хотя до него было еще далеко и был он понятием расплывчатым и не лучшим образом доказанным, его страшил. И не только ад, но и другие вещи: как, например, смысл вечности. Эту мысль порождала очевидная всем истина, что жизнь нам дается только раз. И что же тогда происходит, если мы ее испортили по ошибке? Нужно жить дальше. А если ошибка чудовищна, то, возможно, с нами навсегда останется зловещее сознание того, что мы ошиблись безвозвратно. Дон Рафель считал, что в жизни человеческой всегда была эта неясная идея вечности, которая неизменно связывалась с мыслью о грехе. С точки зрения дона Рафеля, сознание греха берет начало в противопоставлении между эталоном идеальной жизни, который человек для себя построил, и действительностью. И если в ходе этой очной ставки человек видит погрешности, ошибки… совесть дает ему знать, что он поступил неправильно. Поэтому люди всегда верили в грех, но виды греха с течением времени менялись. Они зависят от эталона идеальной жизни, сформировавшегося в каждую конкретную эпоху. Наказание и ад, и это действительно было ему ясно, основаны на том же сознании. До чего же беззаботно живут кошки! Из всего этого дон Рафель делал вывод, что полное покаяние невозможно, за исключением тех случаев, когда человек, против которого ты согрешил, сам тебя прощает. Как же она могла его простить, «бедняжечка моя, Эльвира, ведь я же не нарочно»? Чувству вины предстоит остаться с ним навсегда… А навсегда – это значит навечно. Ад состоит из Эльвир и Андреу Перрамонов, или как его там звали, этого злосчастного паршивца. Или он даже может состоять из тех дюжин подсудимых, которые благодаря верховному судье закончили свои дни с петлей на шее… «Ну-ну, постойте-ка! Все, что касается служения на ниве правосудия, не имеет с этим ничего общего, понятно? Еще не хватало… Грех, то есть настоящий грех, – это разве что „Эльвира, и я не нарочно“, так и запишите». А плотские грехи? Их сколько совершил? Все, сколько есть. А кражи? Дело известное, у него рыльце в пушку. Дона Рафеля начинали мучить угрызения совести, смотри-ка; а ведь его поступки никогда не мешали ему спокойно спать, за исключением случая с бедняжечкой Эльвирой. Однако, да, да: его мучили угрызения совести. За несколько часов до того, как все потерять, включая, по всей вероятности, честь и доброе имя, он тратил время на то, чтобы думать о своей вине. Скорее всего, потому, что ничего не мог сделать, чтобы предотвратить развитие событий. От полного бессилия. «Орион, как же тебе спокойно там, наверху, возвышаться над холодом ночи. Ах, быть бы мне звездой».