Ваш Николай - [8]

И гордился озабоченностью своей.

И обернувшись худым одеялом, как учил проводник,

Я слышал было шаги развеселого сна,

Но являлся мой старший брат и песен не заводил,

И простуженно кашлял, и исчезал как луна.

Я звал его, шарил по воздуху непослушной рукой,

Обыскивал местность при поддержке ночного огня,

И товарищи, смертельно уставшие за переход,

Угрожали избавиться от меня.

1996

* * *

И в страшном сумраке аллей

Вставал учитель слободской блаженной памяти

С пятнадцатилетнею утопленницей в обнимку,

Страна была Китай.

На рукаве цветочной клумбы горела свеча,

Любовники недоумевали.

В воздухе пахло грозой,

Кленовый лист прилеплялся к губам.

За пограничным ограждением обнаруживался свежий провал,

Аллеи распрямлялись в единую линию,

И шторм прощальный уж не огорчал,

И ослабление государства.

1996

* * *

Дух безмятежный рассеивается,

Передо мной как на ладони пакистанский путь,

Осторожным движением сердца

Поправляю замешкавшийся пульс.

Природная горячность развязывает мне язык,

Моя жизнь незамысловата, ибо я горделив.

Я наклоняюсь к бессловесному татарину с просьбою

Разбить мне голову.

Мне жаль, что я внутренне напряжен,

Я оставляю без внимания опаснейшие приметы.

Я разрываю воротник сорочки и с наслаждением пою:

«Пакистан, Пакистан».

1996

* * *

Мне кажется я проживаю в раю,

На бесчисленных множествах потайных плоскогорий,

Глаза поднимаю, как бубны,

Рукою указываю на пришедшую в негодность автостраду.

Я предчувствую плен и войну,

Надо мной зависает тряпичный кулик, он же скворушка

златозубый.

Планеты приходят в движение,

Оживает маховик силовой станции.

В оврагах белеют детали машин,

Мне жаль основ естествознания.

Я царь, мой обед никогда не готов, я злопамятен, как Иаков,

Я пропал, слава Богу, как говорится.

1996

* * *

Гирканскому вепрю пристанище отыскать,

Размочалить ресницы, свежий ландыш

Укрепить на загривок – от греха, понимаешь.

Он похож на Приама, он болен.

Он перекатывается посредством кувырков

По направлению к Монголии, по направлению к Марсу,

Слюну расплескивает, как отработанны масла,

Он татарин, он луч золотой.

У него на груди припрятан крошечный аккордеон,

Его, как белку, мучат серафимы –

Чернейшие тайны музыʹки разоблачая,

То, как товарища, упрашивая потерпеть.

1996

* * *

Давным-давно, в незапамятные времена,

Когда звенела соловьем радиостанция,

Я торговал ликером, как понтифик,

И провинившись, следовало отвечать «аминь».

Я ожидал возмездия за бедность,

Я мог бы прозревать картины будущего.

Строительные конструкции представлялись мне

авиационными,

Тайны воздухоплавания не существовало.

Холмы соскальзывали в океан,

Показания очевидцев запечатлевались на магнитную ленту.

На крыше мукомольного комбината стоял часовой,

Лунный камень поверх головного убора.

Я чувствовал себя родным в промышленном коридоре,

Когда я мечтал, я истинно отбывал наказание.

Береговые службы, в сущности, бездействовали,

Характер катастроф кричал измену.

1996

* * *

В каменоломнях за форштадтом

Кружились нищие, вооруженные обрезками арматуры.

Гигантский радиоприемник

Наигрывал Прокофьева.

Звездопад был страшен, господа,

Холмы соскальзывали в океан.

Показания очевидцев запечатлевались на магнитную ленту.

Невесты обнажали грудь на Пасху,

Страдания приравнивались к осмысленной речи.

На причале стоял часовой,

Лунный камень поверх головного убора.

Работы приостанавливались по всей портовой гавани,

Характер катастроф кричал измену.

Форштадтские не ликовали,

Платили золотом за продовольствие.

1997

* * *

И над каждою крышей звезда,

И шоссе золотое от крови.

Нетвердо очерченный берег морской

Глядит государственной границей.

На самых дальних на дистанциях

Блестят зеркала нержавеющей стали.

Овраги немногочисленны, за столетнею дамбою

Раскинулся авиационный полк.

Приютские девушки варят кулеш,

На сердце, очевидно, нелегко.

Причалы бездействуют, девушки различают

Пение гидр под землей.

Живая душа не имеет глагола,

Обеды в поле не страшны.

Форштадтская улица есть преднамеренный Млечный Путь,

И каждый суп накормит человека.

1997

* * *

За домом, за крыжовником любым

Белел макет Европы дымчатого целлулоида,

Как памятник разделу Польши.

Играла музыка из-под земли

На случай расставания, друзья,

И тополь напоминал садовника,

И яблоко напоминало зеленщика.

В траве водились горностаи,

На глинистых террасах блестели золотые монеты.

Живая изгородь стояла насмерть,

Как перед войной.

Мы и сами едва дышали,

Мы ели сливы, как картофель,

Прямая речь сводилась к псалмопению,

Верхний слой почвы оставался прозрачным, ей-Богу.

На наших мускулах блестела роса,

Земля была Месопотамией,

Мы были один человек – очевидно, прославленный военлетчик –

Без возраста, без предчувствий.

1997

* * *

Голова моя сокол,

На пастбищах плоскогорных никого не осталось,

Богородица летает над водою,

Как над Измайловским озером.

И в башне запертый военный летчик

Выплакал упрямые глаза.

Он родом из Удмуртии, он сломлен,

Не унывает никогда.

Судьба и совесть ходят как враги,

Я вижу летчика хозяином земли.

Я тоже останусь в живых, как герой, как единственный сын –

Огромного роста, с заячьей губой.

1997

* * *

Где было поле обособленное, вырастает роща,

На камне свечечка горит.

На самых дальних на дистанциях

Мои товарищи смеются надо мной.

И часовые не придерживаются позиций,