Ваш Николай - [7]

Испытывал отвращение как профессионал,

Замыкался в себе,

Отвечал самым высоким требованиям.

1992

* * *

Мой друг Старик Бедняк

Не может быть со мной,

Не может мыслить, как бывало,

Его следов не отыскать.

Но между нами существует

Беспроволочная связь.

«Прощай, Старик Бедняк!» –

Я говорю, смеясь.

И приложив наушник,

Я различаю, как бывало:

«Прощай, мой друг, прощай!» –

Старик Бедняк поспешно отвечает.

1992

* * *

Втулки отбивал порохом,

Немного был глуховат,

Выходил в долину

Через головные кварталы.

Просил помочь разыскать брата,

В точности как он,

Помнит был брат

Много младше.

1992

* * *

Как бедуин стоит у моря,

Один, копье его горит,

Неистовое бранное слово

Камнем упасть норовит.

Но бедуин произнести не может,

Он не приучен, Бог с тобой!

Он падает и свертывается моллюском,

И слезы, понимаешь, у него на глазах.

 –

Павлиньи перья, как веревки,

Висят кощунственно на мне,

Курины перья, как патроны,

Висят кощунственно на мне.

И я, пилот неугасимый,

Веду измученный народ,

И ни сражения, ни мира

Не прозреваю наперед.

1992–1993

* * *

Дух безмятежный рассеивается,

Входит двоюродный брат,

Просит передать деньги нуждающемуся товарищу.

Входит двоюродный брат,

Просит передать деньги нуждающемуся товарищу,

Исполню в точности, брат.

1993

* * *

На нашей Энской улице

Был исправительный дом,

С копьевидною оградою,

Готическим окном.

Там, заградивши проходную,

Дежурил часовой,

И нашу улицу родную

Считал своей родной.

И днем и ночью музыка

Играла в замкнутом дворе,

И заключенные, как девушки,

Пританцовывали при ходьбе.

И взгляд холодный и сторонний

Через барьер не проходил,

И с неба ангелы Господни

Бросали мишуру и серпантин.

1993

* * *

Нет, никогда не может статься,

Чтобы электрик молодой

Не отрицал основ естествознания,

Не рисковал жизнью.

Он повествует о войне,

Неразличимой невооруженным глазом.

Радиопомехи беспрестанно вмешиваются в его речь,

Прощай, электрик.

1994

* * *

Филипп выходит. Ночь бедна, убога.

На перекрестках мерзнут патрули.

Жизнь не злопамятна, и дальняя дорога

Дрожит и не касается земли.

Филипп кричит. Испуганная птица

Скрипит крылом и светится впотьмах.

Патруль стреляет, воздух серебрится,

И шторы отгибаются в домах.

И месяц падает, и, видимо, светает,

И нужно знать, и повторять помногу –

Когда Филипп кричит, патруль стреляет,

И все живые, вот что слава Богу.

1994

* * *

Часы звонят, сердяся и пугая,

Мужчина болен, кожа и скелет,

И женщина, как дерево, нагая,

Переломившись, подает обед.

Суп фиолетов, сельдь поет на блюде,

Мужчина вилкой трогает укроп,

И женщина, прикрыв рукою груди,

Глядит в окно, как в мощный телескоп.

Летает сор, вселенная безлюдна,

Ветра гудят и ходят колесом.

Мужчина дышит осторожно, трудно,

И не сопротивляясь, видит сон.

Он спит помногу, сон приходит часто –

Как будто в доме танцы и кутеж,

И он выводит женщину на чáрльстон,

И со спины в нее вонзает нож.

1994

* * *

И сестры, осмелев, выходят к полднику,

И пьют ситро, и утирают пот,

И гость снимает со стены гармонику,

И неаполитанскую поет.

И как прибой накатывает ужин,

Окно задето фосфорным огнем,

И сестры полагают гостя мужем,

И переодеваются при нем.

1994

* * *

Ах, чайки кружатся над фабрикой,

Слышится колокольный звон.

Я беден, я вычищаю сточные колодцы

В термических залах.

И первый подземный толчок

Я расцениваю как предательство,

Я обнаруживаю прогорклый запах

Природного газа.

Я обращаюсь к бегущим товарищам:

«Который час, дорогие мои?»

Они отвечали: «Прощай, Александр,

Мы погибли, нам нужно идти».

Они провидчески отвечали:

«Ты распрямишься, станешь субподрядчик, Александр!»

Я пританцовывал, обмирая от страха,

Я не был Александром.

1994

* * *

Камнями девочки играли в бриллианты,

Заканчивалась Тридцатилетняя война,

И словно перочинный ножичек

По мостовой катилась рыбья голова.

Дальние овраги фосфоресцировали.

Продовольственные склады тщательно охранялись.

Караульные исполняли комические куплеты,

Как будто артисты.

«О, Господи, – шепталися в домах, –

Мы что-то не очень хорошо себя чувствуем.

Мы, в сущности, наповал убиты,

Как подсказывает сердце.

Предназначения судьбы не применяются в точности,

Отсюда страшная неразбериха.

Мы перекувырнемся и станем Габсбурги,

Нам хочется блистать, кощунствовать».

На заставах еще постреливали,

Свободные передвижения были запрещены.

В войсках беспрестанно жаловались на самочувствие:

«Мы не очень хорошо себя чувствуем».

1994

* * *

Ударим в веселую лютню,

Поедем на аэродром.

Воскликнут часовые:

– Сюда нельзя, панове!

– Как жаль, мы проездом, панове,

Мы лютню продаем.

У вас на аэродроме

Светло, как будто днем.

Очевидно, празднества святые,

И нам скрываться не пристало,

И, значит, наши золотые

Мы раздадим кому попало.

1995

* * *

Глубокий старик, поджидая Каминского.

Глубокий старик, поджидая Каминского.

Каминский задерживается на аэродроме.

Каминский задерживается на аэродроме.

1995

* * *

Я уехал в Монголию, чтобы поверить веселому сну,

Сопровождал военизированный караван,

Подножка вертолета скользнула по виску,

На всю жизнь остался фиолетовый шрам.

Подростки латали бечевкою войлочный мяч,

Пастухи выпивали, передавая узкий стакан.

Я оставался в полном сознании, чтобы слышать приказ,

У развилки дорог стоял истукан.

К ночи пыль оседала, я споласкивал рот,

Освобождался от наплечных ремней,

Удары сердца я воспринимал как пароль